Валентин Берестов - Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания

Мои товарищи, закончив раскопки, отдыхают перед дальним маршрутом. Город недалеко от базы. Они едят рыбу в рыбожарке, пьют чай в чайхане, стригутся в парикмахерских, покупают на базаре и там же уничтожают огромные арбузы, каждый вечер ходят в кино, купаются в арыках, а здесь, на базе, дремлют в палатках, читают, пьют шампанское и рассказывают анекдоты. Ко мне — будь они неладны! — даже не подходят. «Не хотим, — говорят, — отвлекать от работы». Можно представить, как я лупил молотком по шляпкам ни в чем не повинных гвоздей!

И вдруг появился этот самый Козы Реимов, сидит на корточках, боится испачкать новые брюки, чистенький, свежий, в вышитой рубашке. А я пишу этикетки, раскладываю черепки, заворачиваю, надписываю и яростно злюсь на парня, хотя и понимаю, что он тут абсолютно ни при чем. Чтобы нечаянно не наброситься на него, молчу. Козы — человек вежливый. Он не сводит с меня глаз и молча ждет, когда я соизволю обратить на него внимание. Ну и жди сколько влезет — я работаю! Вообще он неплохой парень, хотя и пижон. Он и на раскопках был пижоном. Как он ухитрялся работать в белых брючках и вышитой рубашке и всегда сохранять чистый, нарядный вид среди нас, чумазых и запыленных? А работал очень тщательно и аккуратно. Ольга Вишневская его хвалила.

Я встретил Козы, когда ездил в гости к ней в отряд. Ну и жарища была тогда! А невдалеке — Узбой, соль сверкала, как вода: полная иллюзия, что рядом река, отчего жара казалась еще более невыносимой. Архитектор Лапиров-Скобло придумал «освежитель», соединил автомобильный насос с пульверизатором. Один качает насос, другой подставляет лицо под водяную пыль. Больше всего «освежается» тот, кто качает насос. Он исходит потом, который, испаряясь, приятно холодит кожу. Сама Оля, спасаясь от жары, забиралась в ватный спальный мешок и клялась, что там прохладней, потому что температура тела гораздо ниже температуры окружающего воздуха. Козы держался молодцом, худощавый, подтянутый, улыбающийся. Он не бегал то и дело к бачку с водой и не жаловался на «лекарственное» действие содержавшейся в ней английской соли… Что ему сейчас от меня нужно?

— Валентин-ака! Характеристику… На работу буду поступать.

Ну что ж! Я могу позлиться, не обижая Козы:

— Иди к этим курортникам, и пусть они тебе напишут. Ты же у меня не работал.

Козы исчезает. Укладываю черепки, пишу этикетки, заворачиваю пакеты, подписываю, укладываю, забиваю, надписываю… Спиной чувствую пристальный взгляд.

— Валентин-ака! Характеристику! Оля-апа в кино идет. «Мне, — говорит, — некогда, а Валентин-ака все равно работает, пускай заодно и напишет».

Ах, буржуазия, высший свет, они, видите ли, в кино спешат! Гвозди, будь они прокляты, ни к черту не годятся, опять шляпка отлетела. Где клещи?

— Валентин-ака, справку давай, — говорит Козы уже совсем развязным тоном.

Ах, вот что! Так он называет этикетку. Козы заворачивает пакет, я его надписываю. Козы забивает ящик, я беру кисточку и пузырек с тушью — дело пошло веселей.

— Валентин-ака, характеристику… — шепчет Козы через полчаса. Я беру тушь, макаю перо и четкими красивыми буквами вывожу:

Характеристика

«В беспримерно трудных условиях пустыни Каракум Козы Реимов проявил себя как настоящий товарищ, как неутомимый и доблестный труженик на благо советской науки, как великолепный…»

Я подбираю самые пышные, самые торжественные слова и делаю это с той же яростью, с какой только что забивал гвозди. Козы благодарит и уходит.

Начинает темнеть. Нужно забить до ночи хотя бы еще один ящик. Кто-то пыхтит у меня над ухом.

— Ну, чего тебе еще нужно, мучитель? — говорю я плачущим голосом.

— Валентин-ака! — вторит мне в тон Козы Реимов. — Другую характеристику! Эту жалко отдавать. Я ее у себя дома на стенку повешу.

При раскопках можно найти и целые сосуды, на двадцать восьмом мне в этом смысле повезло: в первый же день «вылез» целехонький горшок, на другой день — еще один. Такие горшки берут вместе с заполнением — вдруг специалистам удастся определить их содержимое?

Что может быть эфемернее цветочной пыльцы? Дунет ветер — и нет ее. И все же именно она сохраняется в земле тысячелетиями. Так, пыльцевой анализ земли, налипшей на стенках античных хумов, показал, что в этих огромных сосудах обычно хранили пшеницу и ячмень. Впрочем, вряд ли в найденных мною горшках обнаружат что-либо, кроме остатков древней каши, а то и их не найдут. Но, как сказано выше, древняя посуда наполнилась для нас иным содержанием.

Керамика VIII века груба, часто плохо обожжена, в глине много примесей. Варварские узоры в виде вмятин и защипов, сделанных пальцами, луночек, оставленных ногтями, не вызывают у меня восхищения. Но именно то, что я считаю признаком огрубения, варварства, больше всего нравится Лене Неразик. Для нее это новые доказательства влияния степных и болотных соседей Хорезма. Кроме того, Лена считает, что я неисправимый эстет, ослепленный хорезмийской античностью и потому не способный понять свежесть и обаяние новой эпохи, пришедшей на смену. Лена видит на этих грубых черепках отблеск зари феодализма.

— По-твоему, вырождение, — говорит она, — а по-моему, обновление.

А я вправду ослеплен античностью. Взять ту же посуду: какое изящество форм, благородство отделки, какое качество глины наконец! Бокалы на высокой ножке. Оранжевые хумы в красных лентах спирального узора. Кувшины, ручки которых заканчиваются львиными головами: лев как бы приник к краю кувшина и пьет — это воплощенная жажда, а может, и символ пустынного солнца, готового выпить до капли драгоценную влагу. Звонкие чашечки, предки нынешних пиал. Миниатюрные сосудики для бальзамов и притираний. Ритоны, сосуды в виде рога для питья, украшенные фигурами крылатых коней и грифонов. Громадные фляги с рельефами на выпуклой стороне: то это крылатый конь перед головой великана, то бородатый человек, несущий за спиной, как рюкзак, такую же флягу, то всадник в скифском башлыке, готовый на полном скаку вонзить во врага длинное копье, то охотник, что, сидя меж верблюжьих горбов, целится в какого-то зверя, то удивительный шлем, куда вписаны два человеческих лика, а сверху великолепная птичья голова… Что ни вещь, то произведение искусства! И все это жило и создавалось за тысячу с лишним лет до посуды, вылепленной деревенскими гончарами для обитателей нашего замка.

Упадок не только в керамике. Опустели города. Еще до прихода арабов словно сами собой отмерли некоторые каналы вместе с полями и крепостями. Порвались связи с цивилизованными соседями, та же керамика не дает аналогий с керамикой соседних стран, подчеркивая этим замкнутость и падение культурной жизни. Совсем не то, что в древности. Что же это такое? Неужели культура тем выше, чем глубже мы уходим в века? А где же прогресс? Был ли прогресс?