Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Сборник рассказов «Дыхание пустыни», вышедший одновременно с «Тайным тайных», имеет явно восточный уклон в ту экзотику, которую Иванову надо было вычерпать из себя до дна, чтобы, наконец, освободиться от ее пут. Эротика здесь зачастую выходит на первый план, как в первом же рассказе с говорящим названием «Шестнадцатое наслаждение эмира». Смесь эротичности, несоветского юмора и внезапного драматизма можно увидеть и в другом «восточном» рассказе «Оазис Шехр-и-Себс». В «Правдивой истории о проводнике Мешади Фару Абас-оглы» герой мстит русскому «генералу» за то, что тот сделал ребенка его жене во время экскурсии в горы. В заключительном рассказе книги «Мудрый Омар» Иванов изображает бывшего советского командира и орденоносца, который заводит себе двух любовниц и даже создает «штаб секретарей и советников любви», хотя в будущем собирается «отпустить их с позором», заработав денег. Есть и в «Дыхании пустыни» рассказы, достойные книги «Тайное тайных». Прежде всего, это рассказ «На покой». Там ставший безработным Ермолай Тумаков едет в деревню «на покой» и соблазняет жену своего сына. Покончить с мороком фрейдистских влечений он может, только умерев. Эрос оборачивается Танатосом. Есть в этом рассказе, написанном еще в 1926 г., что-то и от «Тайного тайных» – мироощущения и книги. Не зря так очевидны переклички зарезанного сыном из-за связи с его женой Тумакова с зарезанным Смокотининым при общем мотиве: «отмучался». Старуха-предвестница несчастий из «Ночи» словно переходит в «Крысы» из «Дыхания пустыни». В нем старуха Чиркова, торгуя лепешками вечерами, словно поощряет своих дочерей на веселые встречи с комиссаром губпродкома, как и крыс, заполонивших местный склад.
И только рассказ «Последнее выступление факира Бен-Али-Бея» из дореволюционной биографии писателя. Здесь некий пройдоха Чибаков придумывает себе образ тибетского борца Дуэн-Хэ, откровенно бутафорский, с последующим разоблачением. Но в отличие от «Экзотических рассказов», комизм тут сложный, «грустный», местами трагический. Как в следующих рассказах «Дыхания пустыни» – «Старике», «Зверье», «Боге Матвее». В первом жалко нелепо утонувшего старика, во втором – командира красного отряда Мургенёва, вывозящего во время боя вагон со снарядами на верблюдах, испытывающего в итоге не радость, а «многостворчатую скорбь». А в третьем, не знаешь, что думать о крестьянине Матвее Костякове, назвавшем себя богом, неуязвимым для пуль: сочувствовать его крестьянскому пацифизму или симпатизировать его командиру Денисюку. Как, наверное, затруднился и сам автор, который включил вместо него в «Дыхание пустыни» эротический рассказ «Петел» о соперничестве двух матерых мужчин за деревенскую учительницу Елизавету Федоровну, исход которого зависит от нюансов.
Таким получился и весь сборник рассказов «Дыхание пустыни». Иванов усилил в нем момент несерьезности. Возможно, благодаря своему соратнику и другу писателю К. Федину, автору нашумевшей тогда повести «Трансвааль» о «кулаке» Сваакере, в котором больше от чудака, «чудика», чем от угрюмого приобретателя-эксплуататора. Не менее странен был и герой его романа «Братья» Никита Карев, музыкант и композитор. «Он мог объять весь мир – такая мощь была заложена в крупице музыки, которой он обладал». Ибо был по происхождению уральским казаком, а стал «лишним человеком». Как герой другого резонансного романа С. Клычкова «Чертухинский балакирь», где и обычный деревенский полуюродивый мог стать «балакирем», существуя одновременно и в реальности, и в мифе, в поэзии. Как тут не вспомнить опять Есенина. В «Тайном тайных» Иванова, создававшемся сразу после гибели поэта, его приметы видны в первом же рассказе книги – «Жизни Смокотинина». Случайно ли финал рассказа отдан описанию умершего Тимофея: «Голова у него проломлена в трех местах», в гробу лицо «испуганное и робкое»? Ср. описание И. Груздевым похорон поэта: «Есенин в гробу был изумителен. Детское, страдальческое лицо». Леонов, москвич, добрый знакомый Есенина, разительно на него похожий – Воронский даже настоял, чтобы они сфотографировались вдвоем в «Красной нови» для очевидности сходства, – тем не менее в «Воре» зачем-то придал черты Есенина бандиту Доньке, будто наводя тень на поэта, опорочивая его. А как иначе, если Есенин сам то приближал к себе, то грубо отталкивал. В прямом смысле, когда однажды на квартире Г. Бениславской Есенин толкнул заигравшего было на гитаре Леонова на диван. Леонов имел право обидеться. Тем более что обида была не единичной: на свою свадьбу с С. Толстой Есенин его не пригласил, зато там были Иванов, Пильняк и др. Что может быть болезненнее для самолюбия, чем такое косвенное унижение его таланта? И Леонов отмстил поэту Донькой в «Воре».
За эту верность деревне, показу человеческого, а не идеологического, журналу «Красная новь» и его редактору есенинцы были больно биты самим Бухариным в газетной статье «Злые заметки» от 12 января 1927 г. («Правда»). За основу он взял «последнюю книжку “Красной нови”» за 1926 г., где публиковался Есенин и «есенинцы». На радость противникам Воронского, в руководство «Красной нови» в последние два года вошли противоположного направления люди: Раскольников, Сорин, Ярославский. Повеяло «напостовством» и РАППом. И хотя Бухарин не жаловал и врагов Воронского, грешивших «комчванством», особенно в их отношении к «попутчикам», но и увольнению Воронского не препятствовал. В октябре 1922 г., выступая на V Всероссийском съезде РКСМ, Бухарин выдвинул тезис о создании «коммунистического Пинкертона» и похвалил И. Эренбурга, автора романа «Хулио Хуренито». Он готов простить автору его «индивидуалистический анархизм» за «ряд смешных и отвратительных сторон жизни»: такой «веселой, интересной, увлекательной, умной» должна быть книга, произведение идеальное для «коммунистического Пинкертона». «Иприт» Иванова таким явно не получился.
«Дни Турбиных» и Иванов
Зато в среде дружественных Иванову «попутчиков» наблюдалось целое нашествие романов, соответствующих или близких формуле Бухарина об «увлекательнейшей сатире». Появляется целая когорта писателей, по сути, продолжавшая традиции «Серапионов» и зощенковского юмора, идущего из народной гущи. Катаев, Булгаков, Олеша, Бабель, И. Ильф и Е. Петров – все они были людьми, писателями «южными», условно говоря, «одесситами», кроме киевлянина Булгакова. Были и другие имена, не уступавшие им в легкости пера, более старшие, например Алексей Толстой – «учитель» Катаева и Булгакова. С обоими он был знаком лично, а Булгакова «Толстой практически открыл и (…) сделал имя» (А. Варламов), см. «Записки на манжетах» и «Столица в блокноте». К ним примыкает Юрий Олеша, автор романа «Зависть» на необычную тему – приживал-маргинал в доме крупного советского хозяйственника. Отождествляя себя с «отрицательными» героями Кавалеровым и Иваном Бабичевым, он в то же время, как советский писатель, должен был быть на стороне «положительных» Бабичева-младшего и Макарова, завидовать им. Но отчетливо это не сказано. Вот и Иванов не смог сформулировать свое отношение к «Зависти», когда спрашивал Горького: «Как Вам понравился роман Олеши – “Зависть”?»
Но до этого были еще пьеса «Бронепоезд 14–69», грандиозный успех
