Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

Именно это и надо делать: собирать след разбитого вдребезги. Но как, чем объединить, восстановить разбитое? Опускаются руки, а этого нельзя, и, кроме того, мне уже трудно понять, моя ли это старость, болезнь, бессонница – или – общественная? Где-то чую новые силы, но где они?

7 января 78, Москва, суббота. Думаю о том, какой странный подбор людей меня жалел. То есть какие разные это были люди. И жалел не за то (старая, больная), а понял мою суть: нелепость, незащищенность, беспомощность.

Тамара Григорьевна, Сарра Эммануиловна109, Ал. Ис.

Поразителен в этом смысле Ал. Ис. Едва соприкоснувшись с нашей семьей, он мигом понял «расстановку сил». И главное чувство Ал. Ис. ко мне всегда (т. е. с той поры, как он в меня вгляделся и перестал подозревать, что я ему «соперница», т. е. обижена напечатаньем «Одного дня» и непечатаньем «Софьи») была именно жалость. «Софья» ему не понравилась; «Спуск» он не прочел; «Шолохов» на 3 +; в восторге был от «Не казнь, но мысль.» (редактировал; распространял: «тут новизна. Это я буду распространять, как свое») и «Гнев народа» ценил.

Но главным было: жалость.

17 марта 78, пятница. Переделкино. Умерла Маруся110. Да, наша Маруся. Она не знала, кто такой А. И., называла его: «кто всегда торопится», «кто всегда бежит». Почему-то имя-отчество путала. Но потом как-то до нее дошли слухи, что он и есть главный предатель (дочь объяснила). Вот Маруся мне рассказывает:

– Неправда, Зинка, это врут на него, он хороший.

Лишен гражданства Григоренко. Его рыдающая речь по радио меня потрясла. Слышна чистая, цельная, истинно народная душа. Когда хоронили Марусю, Люша была на похоронах. Наталья Степановна причитала: «Не увидим мы с тобою нашей деревни… Не пойдем мы с тобой на могилки». А он рыдал: «Не увижу я больше Андрея Дмитриевича и его семью… Не увижу я у дверей закрытого суда Великанову» и т. д. Ничего двойного: рыдание, гнев, боль, народный ужас перед несправедливостью и изумление. Его обманули: обещали вернуть, если он там будет молчать. Он – молчал. А они – обманули.

Как он мог верить – после всего?

Как смеет мир заключить с нами после всего! – соглашение в Хельсинки теперь, после Белграда, еще надеяться на встречу в Мадриде?

На днях лишили советского гражданства Ростроповича и Вишневскую. Вчера передавали их возмущения, но нельзя было расслышать ни единого слова. Они, как и Григоренко, требуют суда. Как будто у нас есть суд? (Их обвиняют в том, что они давали деньги каким-то белогвардейцам.)

Если бы сейчас я не чувствовала себя больной, если бы все близкие не были «давно в разброде»111, я предложила бы такой текст:

«Ввиду позорных решений Верховного Совета СССР, роняющего престиж нашей страны в глазах всего мира, – решений о лишении гражданства – от имени миллионов почитателей, – объявляем Солженицына, Наталью Солженицыну, Мстислава Ростроповича, Галину Вишневскую и П. Григоренко почетными гражданами нашей страны».

Но, увы! все близкие в разброде и в упадке.

24 марта 78, пятница, Переделкино. Разговор по телефону с соседкой, из которого выяснилось, что Л. З. [Копелев] прочел ей свой новый опус, в котором опять поносит А. И., и что между ними вышла ссора, чуть не до разрыва. У соседки трезвый, добрый и музыкальный ум (не в смысле искусства, а в смысле такта); ничего вульгарнее и бестактнее сейчас, чем ненавидеть А. И. (и писать возражения на «Круг») – нет. А он, видите ли, разоблачает Ветрова и кроме того, что с помощью его изобретенья обнаружили действительного шпиона. Насчет Ветрова я подозреваю, что это поклеп на себя А. И. (чтоб иметь право корить других); а уж насчет изобретенья! То тут уж, даже если и поймали одного шпиона (в чем сомневаюсь), все равно загубили этим открытием миллионы невинных.

18/IV субб., Москва. В эфире – голос Али Солженицыной, защищающей в Западной Европе Алика Гинзбурга. К счастью, в последних ее заявлениях появились и Орлов и Щаранский, а то было неприлично. Все интервью умны и толковы; о работе А. И. и о его образе жизни говорит почти слово в слово то, что написано у меня в «Ключе»112. Голос сухой и точный и сдержанный.

12 мая, пятница, 1978. Переделкино. Событие – уже неделю как читаю и перечитываю письмо от А. И. Да, да! От него сила, горечь, горе, счастье. От одного почерка. Длинное, щедрое. «Процесс жизни превратился в процесс работы». Просит прощения, что долго не писал, милый, милый, пусть никогда не пишет, я знаю, что меня он любит почти так, как я его. Мне, будто ребенку: «Помните, в день, когда меня взяли, я обещал прийти вечером к Вам, и не пришел. Значит, приду».

Накануне ночью он мне приснился. А написано его письмо мне – в день пожара, 27/III113.

Дети учатся английскому. Вот и напрасно так волновались здешние умники.

Я ему 2 здешние дня писала письмо. О пожаре. Обо всем. Он в письме беспокоился, что ремонт – ловушка… Ну, вот и не предстоит ловушка. Я его утешила.

Интересны были Сахаровы, не литературно, а психологически. Он и она пришли в 8 ч. вечера в пасхальную субботу, принесли 2 крашеных яйца: она Люше, он – мне. Очень все приветливо и ласково. Л. устроила хороший стол, все были добры друг к другу. Он не сказал, но мне было понятно, что книга им обоим не понравилась114. Несколько дельных фактический замечаний (не Ковалев арестован после взлома в нашей квартире, а Твердохлебов). Но интересно было: А. Д. о себе. Т. к. я о нем написала неудачно, то он понял, будто я его сопоставляю с А. И. или противопоставляю ему. (У меня и в мыслях не было: они и не сопоставляемы и не противопоставляемы; они – «в огороде бузина, а в Киеве дядька».) Но вот в чем суть:

«Вы пишете, что Солженицын взял на себя миссию, задал себе урок, вериги и пр. Я знаю, он считает, что не он взял, а на него Бог возложил. Я же ничего на себя не взял и на меня никто ничего не возложил. У меня судьба особенная, а не миссия. Мною двигали обстоятельства, а не долг. Сначала моя судьба была работать на объекте и делать эту проклятую бомбу. Потом моя судьба – бороться за права. Это обстоятельства так меня поворачивали… Он говорил: «Я на время лютый». А я его транжирю как попало, потому что у меня нет миссии… Ужасная у него фраза, что пусть его сына убьет – он будет продолжать свое дело. Это ужасно. Я никогда бы ни о ком не мог так сказать. Ужасен призыв жить не по лжи. Для меня главное, чтобы люди были живы… Вот Джемилеву дают прописку в Ташкенте, а он рвется в Крым. Значит, опять тюрьма, голодовка и смерть. Я уговариваю Твердохлебова уехать, они ведь его не прописывают даже в Петушках. Он не хочет… Вы совершенно неправы насчет отъездов. Пусть люди едут. Культура явление более сложное, она пересекается».