Лидия Чуковская - Из дневника. Воспоминания

Такова была суть самой длинной речи А. Д., которую я слышала.

Должна признаться, что речь А. Д. меня удивила. Ведь он знает, что за него, из-за того, что он выполняет свою миссию, гибнут люди. Гибнут ходоки. (В окно из поезда.) Идут в тюрьмы и ссылки друзья (Твердохлебов, Ковалев и мн. др.). Он никого не зовет прямо, не зовет «жить не по лжи», и он не заявляет: «убейте моих внуков, я не умолкну». Но я помню позапрошлое(?) лето, когда Мотя корчился в судорогах у него на руках, умирал, его еле спасли, и все кругом, и А. Д., были уверены, что Моте ГБ сделало укол, чтоб он умер или был искалечен. А. Д. терзался, но не молчал, – какая же разница в этом смысле между ним и А. И.? Никакой. Ведь А. Д. уже знает, что он «неприкасаем», а все кругом – весьма, но продолжает… А. И. проповедует мысли, быть может, и ложные, но он на них настаивает, он за них в изгнание попал (а перед этим здесь терпел муки); у него есть мысль, религия, идея – он проповедник – пророк – художник – подвижник – гений, обуреваемый мыслями. Какая мысль у А. Д. (кроме будущего устройства планеты Земля и других планет, то есть некие мечтания о «космических садах и огородах») – я уловить не могу. Люся произнесла весьма остроумно: «Мы только и делаем, что разлагаем демократическое движение изнутри. Мы всех отговариваем». Это правда: А. Д. милосердно отговаривает, а потом милосерднейше пытается спасти. Но ведь бедствия и бедные люди в стране зависят ни от чьей ни от проповеди, люди пробуждаются сами, и нам следует не только беречь их, оберегать, отговаривать, защищать, но и духовно питать. За духовной пищей они идут и к А. Д., а не только за защитой. И очень жаль, что ему нечего сказать им.

24 июля, день, Переделкино. Прочла 124 № «Вестника»… Очень интересный. Вообще, конечно, из потусторонних журналов это лучший – если пропускать Бердяева, Леонтьева, святых и пр., то все же остается нечто ценное. В этом № – Николай II Солженицына. Многие говорят: скучно. А мне никогда Солженицын не бывает скучен. Скучен царь – амеба, одноклеточное. Написано все как внутренний монолог одноклеточного существа. Впервые мы читаем о 9 января, об императрице – с той стороны, из беспомощной души амебы… Ненависть к образованным, кажущаяся любовь к народу. Назревание Распутина: амеба ждет народного гласа, человека из народа. Но проза (как всегда у него в беллетристике) не безупречна. Он не знает языка того времени; пишет «исключительно»; или «У России свои проблемы» (совсем уж «Голос Америки»); «получилось»!; и мн. др. Напишу ему это.

И замечательно подобраны в этом № материалы о Гинзбурге и о двух фондах, которые слились – Солженицынский для политзаключенных и их семей и Е. Г. Б<оннэр> – для детей. Я рада, что в печати нет между Е. Г. Б. и А. И. розни (после «Теленка»). Очень хорошее письмо А. Д. об Алике, доброе.

…А заболела я из-за Льва. Я не видела его месяца 11/2, он раза 2 звонил, все было мирно и счастливо. Вчера вдруг позвонил и пришел. Оказывается, – я этого не знала, – наша гэбэшная мразь, исследуя материал, который им дала m-me Решетовская, сочинила книгу «Спираль измен Солженицына»; он предавал бендеровцев, доносил на кого-то в лагере – потому, мол, и спасся, и мн. др. на том же уровне. Книжечку выпустило издательство «Прогресс». Ну вот, и там ссылочки на Копелева и Гнедина. Отлично! О, того, что им там приписано, они не говорили. Нет, нет, я верю. Но мерзости, которые говорил об А. И. Лев, я слыхала не один раз; и Сарра и Люша предупреждали его, что докатятся его сплетни до подлых ушей, – так и вышло.

Вообще же мы оба очень старались не потерять друг друга – посмеивались, пошучивали, заговаривали о другом – но я его потеряла давно, а теперь потеряю окончательно. И не только из-за А. И., а из-за того, что он не литератор и решительно ничего ни в чем не понимает. Вообще он мне не по остаткам моих сил.

Он не понимает, что Ал. Ис. вернул мне Митину могилу. Что я вообще восприимчива к художеству, а не к политике. Что в мыслях А. И. о Западе много верного. Что он имеет право на православие – хотя я православия, религии и церкви не люблю.

Еще думаю: Копелев постоянно укоряет меня в фанатизме и недостатке «плюрализма». Может быть. Но ведь меня-то фанатизм не доводил до злодейств: до раскулачивания, до писания доносов. Это его биография, не моя. Меня фанатизм довел до хранения «Реквиема», до «Записок об А. А.», до устройства музея в доме К. И., до «Памяти моего отца», до – крова Солженицыну, до защиты «Архипелага». У меня фанатизм любви к литературе и отстранения от пошлости. Отстранюсь. Я ненавижу Синявского, а он с ним сотрудничает. Но я же не говорю, что Синявского надо убить или выгнать из Сорбонны. Я только отказалась работать в «Континенте», когда «Континент» защищал книгу о Пушкине…115 Мой фанатизм не кровавый. А вот копелевский… Он при мне (и чужих людях!) кричал об Ал. Ис.: «Я хочу, чтоб он сдох…» Теперь отрицает. «Я сказал: я мог бы его застрелить…» Что ж! Я застрелить Синявского не хотела бы.

Пусть живет – но без меня.

Пусть все они живут – без меня.

Вот мой фанатизм. Сон; работа; деревья; работа; деревья; «Евгений Онегин» и Блок.

И, если надо, Орлов116.

И благодарность создателю «Архипелага».

21 августа, воскрес., Москва, утро. Я не вижу вокруг ни одной плодотворной идеи. «Терпимость, – говорит Над. Як. [Мандельштам]. – Без терпимости ничего невозможно». Это так, да ведь терпимость-то должна быть к идеям, к мыслям, а их нет. В 60-е годы (56–65?) общество было окрыленное, потому Самиздат, потому Солженицын. Существовал общественный пафос – пафос разоблачения сталинских зверств, проповедь человечности. Работали одновременно сначала два, потом три гения, обещавшие нам великое будущее (все трое – память о злодействах, плач, воля к человечности) – Пастернак, Ахматова и, наконец, Солженицын. Создавался «Архипелаг». Откапывались старые клады.

И что сейчас? И где все это?И долговечен ли был сон?Увы, как северное летоБыл мимолетным гостем он!117

Пастернак и Ахматова в могиле, Солженицын в разлуке. Пафос общества угас. Совершается доброе дело – великое доброе дело: А. Д. помогает политзаключенным и говорит о них миру. Но в прежние годы он был мыслителем, а сейчас мысли нет, т. е. и у него – нет.

– Конвергенция, – ответил мне на это Евг. Ал. [Гнедин].

Тут я сказала, что поздно, и пора домой… Конвергенция чего с чем? Нашего бюрократизма с их хищничеством? Лесючевского с Профферами?118

Конечно, Запад я знаю очень поверхностно – по радиопередачам, по газетам – это уровень низкий. И там, наверное, на поверхности – Юрии Жуковы119. А в глубине и интеллигенция существует. Но отсюда ее решительно не видать. Русские же, оказавшись на Западе, либо превращаются в сплошной срам, либо спиваются, либо сходят с ума (и спиваются?) как Толя…120 Один и остался там в полном своем величии – Ал. Ис. Я не знаю, верна ли его мысль, но он мыслит. И при том не «плюралистически», а избирательно. Ведь главная его мысль – нравственность, а в нравственности какая же плюралистичность?