Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
К этому же времени установилась хорошая переписка с женой и родными, а вскоре я начал и сам делать денежные переводы и посылки, через благодарных вольнонаемных больных, тем более [что] от Печоры до Воркуты вольнонаемных врачей почти не было, и это обстоятельство заставляло охрану и администрацию считаться с заключенными врачами, ибо они были единственными их и членов семей врачами при оказании помощи и, таким образом, до некоторой степени относились либерально к нам, заключенным врачам, кроме опричников царя Иосифа — лагерных МГБ, которые и в лагере старались создавать шемякинские суды, а то и просто особым совещанием давали вторые и третьи срока, ибо эта их работа являлась их хлебом насущным и повышением в чинах и в зарплате. За каждое «дело» премия и повышение в чине.
А некоторым собратьям по заключению по окончании срока заключения предлагали расписаться, что задерживаются до особого распоряжения. Так творили свое черное и гнусное дело по Шемякину-Сталину его сатрапы с не меньшим рвением и в концлагерях.
В десять лет жизни и работы в Печорских концлагерях мне пришлось перезнакомиться почти со всеми врачами, фельдшерами и многими другими, и ни в ком не мог видеть и тени того, что тот или другой был осужден по действительному преступлению, а не понарошке органами «Святейшего синода».
Размышления и выводы — это одна сторона дела, а само существование в условиях заключения — вторая сторона, и мы, заключенные, принужденно довольствовались тем малым правом на жизнь, что нам предоставлялось. В свободное время тридцати-, сорока- и пятидесятилетние как студенты собирались вместе, вспоминали минувшие годы жизни с детских лет, читали, организовывали кружки самодеятельности, брились в парикмахерской, тоже у своего собрата по заключению, мылись в бане и честно лечили собратьев по заключению и тех, кто нас охранял, держал и эксплуатировал.
Каждый из нас по-своему жил и переживал участь своей судьбы, но многое было и общее, нераздельное, объединяющее в одно целое — злободневные вопросы по работе, с администрацией и охраной. Были короткие радости, но больше длинные печали. Мне много раз приходила на память картина художника [Ярошенко] «Всюду жизнь»[158]. Так и во всем живом, в любых условиях, в больших или малых размерах идет жизнь, ее сила. И как бы тяжелы и велики ни были эти условия — в конечном итоге жизнь побеждает.
И я пользовался данной мне возможностью: уходил в тайгу собирать ягоды и угощать тех, кто лишен этой возможности, да и то хорошо, что какое-то время побудешь вдали от долгого вынужденного нахождения в обществе насильно согнанных. Тяжело находиться длительное время в одиночестве, но тягостно становится и длительное время находиться в обществе, с людьми, собранными в кучу не по собственному желанию. Поэтому с большим наслаждением пользовался пропуском, чтоб уходить за зону лазарета, что отвлекало и рассеивало на время мои мысли от лагерного быта.
Одежда в зимнее и летнее время для всех одна и та же: ватный бушлат-пиджак до колен, ватные брюки, шапка-ушанка, валенки и рукавицы зимой, летом гимнастерка, брюки, ботинки или кирзовые сапоги. Вся одежда черного цвета. Но врачам и фельдшерам предоставлялась привилегия: они могли носить длинные волосы, свою вольную форму, галстук. С самого начала и до последнего дня заключения я носил черный галстук и серую шляпу, и охрана и администрация не протестовали, не могла запретить — так нужен был я для них самих и их семей, как врач с пропуском, и они широко пользовались моими услугами в лечении в любое время дня и ночи, и часто бывало так, что напоят и накормят у себя в семье.
К этому времени отеки ног и общая слабость исчезли, и я стал чувствовать себя вполне здоровым. Увеличилась душевная скорбь — неизбежный спутник в жизни каждого заключенного, и надо удивляться, что человек может длительное время переносить мучения, дни, месяцы, годы и десятилетия. Изо дня в день, из ночи в ночь встаешь и ложишься с одной и той же мыслью: «Впереди не дни и месяцы, а годы заключения, и ты бессилен их сократить, ты целиком находишься во власти „Святейшего синода“ марксидов, ты лишен даже права на самозащиту, ты ничто!»
***В конце августа сорок второго года на меня пришел наряд, и перевели на работу в первый лазарет, что при Главном управлении Печорского лагеря, имея в виду использовать меня на работе в лазарете заключенных и в амбулаторном приеме вольнонаемных больных по венерическим и кожным болезням, а также обслуживать вызовы на дом вольнонаемного населения.
Попрощался с своими коллегами и дал им слово, что буду время от времени навещать их — расстояние до Первого лазарета, нового места работы, четыре километра, и с пропуском в кармане трудностей навещать друзей не будет.
В этом лазарете заключенных врачей и фельдшеров было больше, да и больных вмещалось до шестисот-восьмисот человек. Кроме заключенных, здесь работало три вольнонаемных врача. Здесь же находился в заключении известный врач-микробиолог профессор Зильберт Л. А.[159], он работал лаборантом в лазаретной лаборатории. Несколько раз нам, медицинским работникам, по вечерам Зильберт читал лекции по инфекционным заболеваниям. Года через два, когда я уже работал в Абезьском лазарете, узнал, что Зильберт отозван в Москву, там его реабилитировали и допустили работать на прежнее место, где работал до ареста.
Здесь же в этом лазарете ранее, до моего прихода на работу, находился в заключении маршал Рокоссовский в качестве заведующего баней. Через некоторое время был отозван в Москву, реабилитирован и вновь возвращен на службу в армии.
Во дворе лазарета имелся небольшой домик — общежитие для врачей, где поместился и я вместе с старожилами провизором Ковнером, братом известного ленинградского артиста[160], которого за семидесятилетний возраст мы в шутку называли Гришей, отбывающего восьмой год концлагерей[161], врач-стоматолог Бездетный, тоже с тридцать пятого года —
