Александр Архангельский - Александр I

Почему? Догадаться нетрудно.

Обретенная вера не только подарила царю духовную радость, но и обострила нравственные муки, подтачивая совесть напоминанием о трагедии 1801 года. В замысле европейского благоустройства государь подсознательно изживал невольную вину перед отцом, — как до войны изживал он ее в либеральных проектах, в идее надысторической борьбы с Наполеоном. И вдруг обнаружилось, что замысел этот вполне может обернуться словесным прикрытием чужих, и более чем циничных, расчетов, а жажда всеобщего мира — всеобщей войной против России. Что же — все напрасно? И нет никаких надежд на искупление? Предельное торжество и столь же предельное отчаяние совместились.

Г-жа Криднер и вспыхнула перед государем, как электрический разряд между замкнувшимися полюсами.

Старшая современница российского императора, Варвара-Юлия Криднер (в современной транскрипции следовало бы писать — Крюденер), происходила из старинной остзейской фамилии Фитенгоф. Как многие люди ее поколения, она скользила по сияющему дворцовому паркету от гедонизма к аскетике, от экзальтации к скепсису, от роскоши к простоте, от знакомства с Д’Аламбером и Дидро — к общению с Бернарденом де Сен-Пьером. В ее сознании мечта о жизни в простой сельской обстановке, где можно «трудиться, как поселянки, делать добро, с самоотвержением переносить тяготы жизни и всегда благословлять благодетельного Творца природы за то, что он им пошлет»[218] (из письма подруге, г-же Арман, от 1792 года), — пуская корни, разрасталась в утопию вселенского благоустроения на совершенно новых началах… Все как у самого Александра Павловича! — опять же с той разницей, что она была модная сочинительница романов, а он русский царь. Пережив разрыв (а затем и воссоединение, а затем и новый разрыв, а затем и вечную разлуку) с мужем, российским посланником при берлинском дворе; роман на водах с графом Фрешвиллем; платонический роман с Шатобрианом, подарившим ей первый экземпляр «Гения Христианства»… — в 1804 году г-жа Криднер вернулась в родную Лифляндию, чтобы здесь пережить потрясение, сравнимое с тем, какое Александр I пережил сентябрьской ночью 1812 года, получив известие о сдаче Москвы. Молодая вдова игриво смотрела в окно, когда ее удачливый — и столь же молодой — поклонник раскланивался с нею. Вдруг он зашатался, упал и был поднят замертво. Жизнь, казавшаяся такой надежной, обнаружила свою безосновность. Смерть, казавшаяся такой далекой и неправдоподобной, смрадно дохнула в лицо.

Спустя некоторое время погруженная в меланхолию г-жа Криднер повстречала башмачника и разговорилась с ним. Счастлив ли он? О, да! он совершенно счастливый человек, счастливейший из людей. Знакомо ли ему разочарование в жизни? О, нет! И жизнерадостный башмачник объяснил удрученной сочинительнице, что пока она мечтала о сельской тишине и земном покое, пока разыгрывала эту мечту на страницах пасторального романа «Валерия» (которого башмачник, впрочем, не читал), он обретал действительный покой — равно доступный и в городской суете, и в загородном уединении, в бедняцкой хижине и в спальне у монарха… Башмачник оказался одним из моравских братьев, и г-жа Криднер вскоре стала их лифляндской сестрой. Она уверовала в скорую перемену всего земного мироустройства и установление священного порядка, основанного на евангельской любви и духовном творчестве. Но если башмачник и его друзья довольствовались домашней проповедью, то г-жа Криднер сочла своим долгом воздействовать на земных владык.

Ее дальнейшая участь была решена.

В 1806 году, посланная докторами в Висбаден, она возобновила знакомство с королевой прусской Луизой — и просветила ее. В 1808-м познакомилась с Юнгом-Штил-лингом, вошла в число его ближайших сотрудников и сразу включилась в порученное ему общее дело по возведению Нового Иерусалима в герцогстве Баденском. В письме подруге, г-же Арман, она делилась открывшимися перед ней перспективами:

«Милый друг, самый блаженный из опытов заставляет меня сказать, что я — счастливейшая из созданий. Я только на словах могу пересказать вам все, что я испытывала… Милый друг, подумайте, что я испытала в настоящем смысле слова чудеса; что я была посвящена в глубочайшие тайны вечности и что я могла бы сказать вам многое о будущем блаженстве… Времена приходят, и величайшие бедствия будут тяготеть над землей, не бойтесь ничего, оставайтесь верны ему. Он соберет всех своих верных; после того настанет его царство. Он придет сам царствовать 1000 лет — на земле».[219]

Поставив точку в своем возбужденном послании, г-жа Криднер отправится в Женеву, обращать еще одну будущую собеседницу Александра, мадам де Сталь.

До 1836-го — начала эры Тысячелетнего царства — ждать оставалось Недолго. О поджимающих сроках г-жа Криднер сообщала не только подруге своей, мадам Арман, не только мадам де Сталь; не только многочисленным слушателям по пути из Лифляндии в Баден (1811 год); об этом она намеревалась говорить с самим Наполеоном. (И говорила бы, если бы он не счел бредом посланные ему Криднеровы сочинения.) О том же она поведала и баденской уроженке русской императрице Елизавете Алексеевне; о том писала и в послевоенных письмах любимой фрейлине императрицы, Роксане Стурдзе, явно рассчитывая, что письма будут показаны царю. Не ради монарших благодеяний, нет; причина куда глубже. Заключалась она, кажется, в том, что Юнг-Штиллинг, чьим адептом была Варвара-Юлия, готовил духовный фундамент грядущего Тысячелетнего царства, указывая на Кавказ, на гору Спасения Арарат как на место материального его воплощения. Россия становилась священным подножием Нового Иерусалима, его имперским предгорием.

Без русского царя было не обойтись.

Расчет полностью оправдался. Стурдза письма показала. Прочтя у Криднер: «…Я уже давно знаю, что Господь даст мне его <Государя> видеть. Если я буду жива, это будет одной из счастливых минут в моей жизни… Я имею множество вещей сказать ему, потому что я испытала многое по его поводу. Господь один может приготовить его сердце к приятию их; я не беспокоюсь об этом; мое дело быть без страха и упрека; его дело преклоняться пред Христом»[220] (от 27 октября 1814) — потрясенный Александр согласился на встречу. Спустя семь месяцев встреча и произошла.

Говорила в основном г-жа Криднер. Она развернула перед Александром Павловичем бездну его греховного прошлого, напомнила о тщеславии и гордыне, о временном раскаянии и о постоянном забвении обетов; после утешила, указав на себя как на худшую грешницу, сумевшую, однако, раскаяться и найти «прощение всех своих грехов у подножия креста Христова»; и, наконец, воодушевила рыдающего государя тем, чем он и сам пытался воодушевиться — перспективой глобального переустройства бытия на вечно-справедливых началах. Побеседовав с Криднер, Александр Павлович вновь — и окончательно — удостоверился, что одержанная им победа над Наполеоном есть не более чем предварение нового, гораздо более опасного, хотя и мирного сражения на полях европейской политики.