Дэвид Шилдс - Сэлинджер

Был очаровательный человек, которому я, кажется, нравилась, и, по-моему, в одном из писем он говорит, что мы поставили друг друга на пьедесталы. И если из нас должно что-либо получиться, то нам надо избавиться от этих пьедесталов, на которых мы просто исполняем какой-то танец, нисколько не сближаясь. Нам обоим надо было упасть с пьедесталов. В противном случае брак был немыслим.

Он никогда не рассказывал мне о своих уязвимых местах. Мы не были страшно близки. Я не считала, что вместе с ним составляю боевую единицу, противостоящую миру. Такую единицу я составляла с мужем. Я благоговела перед ним. С ним я лишалась дара речи. Я боялась всего. Он был там, высоко, а я была здесь, внизу. Я действительно не знаю, что такого могло привлекать его во мне.

В памяти Джерри Сэлинджера я всегда находилась на том пирсе в Дейтона-Бич, а я начинала меняться. Он написал об этом изменении. В другом письме он продолжил эту тему и сказал, как, в сущности, мало он знал меня. Были большие части моей личности, о которых он не знал.

Я выросла и из маленькой девочки стала молодой женщиной. По мере того, как я развивалась, развивались и мои чувства к Джерри. Полагаю, он считал меня намного более умной, чем я на самом деле была. Я не говорю, что я глупа. Я говорю лишь то, что, по-моему, я не была той тонкой натурой, какой он меня считал. Я просто нутром это чувствовала. И во мне не было ничего, что пыталось бы стать такой, какой он меня считал. Я была женщиной и старалась выглядеть как можно лучше, и когда я встречалась с ним, я старалась так, как только могла. Обычно мы встречались на Блитморе под часами, или же он водил меня в Пальмовый зал в отеле «Плаза», куда я любила ходить, будучи ребенком. Однажды он сводил меня как маленькую девочку в Пальмовый зал послушать скрипки и попить чая с сэндвичами.

Джин Миллер в восемнадцать лет.

Или же мы шли в театр. Помню, как-то видела на сцене Лантов. Не помню, в какой пьесе. Тогда-то он и сказал мне: «Не хочешь ли стать актрисой? Думаешь ли о том, чтобы стать актрисой? Думаю, тебе, пожалуй, стоит подумать о том, чтобы стать актрисой».

Он водил меня в клуб Stork. Это было очень весело. А еще мы несколько раз ходили в «Голубой ангел» послушать музыку. Отличная атмосфера и вокруг – выглядевшие прожорливыми люди, поедавшие жирные стейки, курившие сигары и много пившие. Складывалось впечатление, будто находишься в важном месте. Я была женщиной. Он ухаживал за мной. И мы делали то, что делают встречающиеся парочки, – ходили по театрам или по ночным клубам.

Когда он впервые увидел меня, он сказал, что я разговаривала с пожилой леди. И я зевнула, но подавила зевок. Именно это делает Эсме в рассказе, когда она поет в хоре[269]. Он сказал мне, что не смог бы написать этот рассказ, если б не встретил меня.

Но он никогда не говорил, что влюблен в меня. И не всегда приезжал в Нью-Йорк, чтобы увидеться со мной. В одном из писем он писал мне, что дал себе обеты. Он должен писать в Корнише, и он писал что-то целую осень, что-то, наполненное осенними мыслями, прямо сейчас, а в подробности он вдаваться не мог. В письме он сказал, что в данный момент он должен казаться неромантичным, и что у меня есть полное право приказать ему броситься в озеро и уйти с кем-нибудь менее невротичным.

Ему надо было заточить себя в какое-то одиночное заключение. Не знаю, действительно ли Джерри Сэлинджер любил природу. Думаю, что он, вероятно, стал любить природу, но единственное, что ему хотелось делать, это писать. Он уходил куда-нибудь, чтобы писать, туда, где, по его мнению, ему будет удобно писать, и это был его обычный порядок работы.

С тех пор, как он решил писать, он не жил действительно свободно. Он не мог даже ездить по сельской местности, не ощущая в себе тяжести слов, которые валили его с ног, тогда как какой-нибудь бизнесмен мог отправиться в поездку по сельской местности и запросто, удовольствия ради свернуть на какой-нибудь проселок. И действительно, он повсюду таскал с собой пишущую машинку. Его путешествия на самом деле не были путешествиями. Это были просто перемещения пишущей машинки в другую географическую точку.

Шэрон Стил: В письме Майклу Митчеллу (художнику, сделавшему оригинал обложки для романа «Над пропастью во ржи») от 22 мая 1951 года и написанном в Лондоне, Сэлинджер описывает свои переживания, связанные с легкой выпивкой в обществе модели журнала Vogue, с которой он встретился на судне. («Впрочем, на самом деле ничего веселого…»).

Позднее он регулярно встречался с Лоуренсом Оливье («очень славным парнем») и его женой Вивьен Ли, которую Сэлинджер называл «очаровашкой». Сэлинджер оказывается на приеме (где ненароком втягивает носом порцию джина) с австралийским танцовщиком балета Робертом Хелпманом, которого описывает как «гомосексуалиста зловещего вида», и спорит с Энид Старки о Кафке. Сэлинджер также отправляется на спектакль и сравнивает театр в Нью-Йорке с театром в лондонском Вест-Энде. «Публика в Лондоне такая же глупая, как и в Нью-Йорке, но постановки намного, намного лучше», – писал он своему «корешу» Митчеллу[270].

Джин Миллер: Работа была его кармической обязанностью. А работой для него была все, что он делал. Все его бытие было работой. Он был сосредоточен на работе. Я хочу сказать, что он начал как романтик, а закончил отступлением. Вот так я это вижу.

Я пошла в Брайрклифф в 1952 году и закончила это учебное заведение в 1954 году, когда мне было 19 или 20 лет. Он приехал повидаться со мной, и мы пошли пообедать. Помню такую подробность: он приехал, когда у меня был урок фехтования. На занятиях фехтованием я всегда потела, так что мои волосы выглядели прекрасно. Помню, мне это очень нравилось. Он стоял в дверях, не желая входить и быть узнанным. Он увел меня, и мы отправились в ресторан возле моста Таппан-Зее.

Иногда он возил меня на вечер в Нью-Йорк. Помню, однажды увидела иллюминированный мост Джорджа Вашингтона и подумала, как это чудесно. Мост выглядел безумно прекрасно. Он засмеялся и сказал: «Джин, тебе надо научиться не говорить очевидного».

Однажды он повел меня на вечернику с выпивкой у Максвеллов [Уильяма Максвелла, писателя и редактора художественной литературы в New Yorker, и его жены Эмили]. Я хорошо это помню потому, что они оба мне страшно нравились. У меня были маленькие часики, которые мне дала бабушка. Часики были от Tiffany, и я их все время теряла – то оставляла в Корнише, то еще где-нибудь, и Джерри сказал что-то о часиках, что было неправдой. Не помню уж, что именно он сказал. Но я стала спорить с ним, и Максвеллы (и муж, и жена) сказали: «Браво, Джин, браво»! Изумление вызывало то, что я, девчонка, вступила в пререкания с Джерри, а он не привык к тому, чтобы ему перечили.