Эрнст Саломон - Вне закона

Города, в которых группы были перебиты, в которых больше не сражался никто, французы передавали полякам. Города, в которых остатки групп, изможденные, с впалыми глазами, фанатично собирали вокруг себя еще оставшиеся силы, оставались и дальше под контролем IAK, оставались освобожденными от повстанцев.

И так протянулась новая линия, названная линией Сфорцы, так как ее придумал итальянский комиссар Сфорца, она прошла сквозь угольный бассейн, сквозь провинцию, была подтверждена Лигой Наций, признана имперским правительством, и с ней с недовольным рычанием смирились Корфанты и поляки. И оказалось, что линия проходила почти точно так, как линия, образованная фронтом немецкой самообороны после штурма горы Аннаберг и после акции корпуса Россбаха. И оказалось, что Бойтен, что Гляйвиц, что Гинденбург остались немецкими, хотя даже сам Сфорца своей линией присоединил эти города к Польше, остались немецкими, так как там крошащиеся остатки немецких ударных групп еще удерживали эти города, удерживали вопреки измене, вопреки грызущей, напрасной надежде на снятие блокады немцами. Самооборона спасла две трети провинции для Германии, и она не могла спасти последнюю треть, так как предписание немецкого государства сломало ей хребет.

Тем, которые угрожали полякам мировой совестью и нам тюремным заключением, мы поднесли победу в наших самоотверженных руках как драгоценную чашу. И они выронили эту победу, и она разбилась у их ног.

Пока в трактирах, в пивных залах всюду в Германии бесчисленные собрания протеста скорбели о судьбе Верхней Силезии, мы, чтобы спасти то, что еще можно было спасти, прятали, по крайней мере, то оружие, которое было у нас. Мы проносили его на запад через границу по тайным тропкам — все же прусская полиция смотрела на наше поведение более недружелюбным взглядом, чем IAK. Мы закапывали его в лесах, давали его в руки верных немецкой родине, они с безобидным объяснением перевозили его в империю, в Рурскую область, в провинции, в которых, как мы чуяли, они должны были пригодиться.

Еще два месяца мы оставались в Верхней Силезии. Добровольные сельскохозяйственные рабочие, так мы назывались, — и в течение дня мы связывали снопы, закидывали их на качающиеся телеги, молотили и косили. Ночью мы провозили контрабандой оружие, прикрывали польскую границу.

Но в кипящей жаре этого сухого лета 1921 года из крови, смуты и опасности вырос призрак. Люди рассказывали друг другу о нем шепотом, неверующие учились молчать, ответственные лица осторожно отступали. Из яростного горячего чада поднимался он, насыщенный беспорядочным урожаем наших опытов, и его лозунг капал в сердца как раскаленный свинец: предатели подлежат тайному самосуду!

О.К

Это началось в Мюнхене. Там депутат независимой социал-демократической партии, Гарайс, был найден застреленным на улице поблизости от его квартиры, после того, как он за вечер до того сообщил о разоблачениях тайного дальнейшего существования организаций самообороны жителей. Его смерть вызвала большой интерес, все же, убийц не удалось поймать.

Несколько недель спустя депутат Маттиас Эрцбергер, имперский министр в отставке, гулял со своим коллегой по фракции Дилем у подножия горы Книбис в баденском Шварцвальде, вблизи Грисбаха. Его обогнали два молодых человека, которые внезапно повернулись и спросили депутата, не Эрцбергер ли он. На удивленно подтверждающий ответ молодые люди вытащили пистолеты и застрелили Эрцбергера, тогда как быстро убежавший парламентарий Диль был ранен в руку. Следствие выяснило, что преступниками были два бывших морских офицера, прежде члены бригады Эрхардта.

Полиция, старавшаяся с невиданным до тех пор использованием всех криминалистических и технических средств раскрыть таинственное убийство, нашла следы, которые вели в Мюнхен, в Верхнюю Силезию, в Саксонию, в Венгрию, в Рейнланд, в Берлин, во Франкфурт-на-Майне. Благодаря ее неутомимому усердию ей удалось провести бесчисленные аресты, впрочем, всех арестованных потом пришлось освободить. В дальнейшем, несмотря на ее усердие, ей так и не удалось арестовать обоих преступников.

Изобилие служащих раскрытию преступления писем и наблюдений всякого вида раскрывало негодование широких кругов населения в связи с этим позорным деянием. Полиция обнаружила документ, который, кажется, доказывал существование тайной организации под названием О.К. Один из пунктов устава этого союза звучал: Предатели подлежат тайному самосуду. После объявления об этой чрезвычайной находке изобилие писем вдруг стало весьма скудным.

Люди, которые удивлялись, как стало возможно, что за несколько дней в Верхней Силезии внезапно стояла немецкая армия, вооруженная и готовая к бою, и при этом немецкая общественность не заметила и следа какой-либо мобилизации, больше не удивлялись, узнав о существовании тайной организации. Они также не удивлялись, когда в страну из Верхней Силезии постепенно проникало мрачное известие, доходили передававшиеся шепотом слухи, странным образом остававшиеся в полумраке намеки. Их удивление скорее уступало заставлявшему молчать ужасу. Так как действия этой самой О.К. вскоре стали ужасно очевидными.

По переулкам подкрадывалось убийство. Яд, кинжал, пистолет и бомба, казалось, были инструментами всплывшей из темноты немецкого хаоса кучки хладнокровных преступников. В городах трещали взрывы. Мужчины, заметные издали, те, которых массы терпели как своих руководителей, и которые на самом деле стоили этих масс, падали под огнем. Народ голодный, упрямый, ожесточенный, бастующий, начал глухое движение. Подхваченный яростными демонстрациями, народ протестовал против непостижимой, отбрасывающей вперед свои отчетливые тени опасности. От каждого отдельного действия расходились свои круги. Однако эти круги пересекались, срастались. Вскоре не могло уже быть никакого сомнения, что здесь действовали по единому, мрачному плану. О.К., похоже, начала заниматься своим предосудительным ремеслом совершенно открыто. Возбуждение росло, и с ним росло отвращение. Но в то же время росла также непонятная магнитная сила, которая засасывала все большие части народа в преступный вихрь, который образовался под поверхностью. Общеупотребительное представление об О.К. заставляло повсюду чуять ее влияние. Любое действие порождало сверкание в воздухе, в котором игры фантазии приобретали свой вид.

Это было как чума, которая настигала мирных граждан. Воздух был наполнен удушливым запахом катакомб. Он проникал из щелей в двери молчаливых задних комнат с кисловатым дымком заговора. Резкий ветер напоминающего холодный нож цинизма дул даже из таких сфер, как известные своей легальностью и идеализмом союзы. Скоро бесчисленные мужские хоровые общества чувствовали себя как органы таинственной власти и ощущали себя призванными и вызывающими зависть спасителями отечества. Во всех кабачках, трактирах, подвалах слышалось «тише, тише!» и «тс, тсс!». Мало того, песня бригады Эрхардта, мелодия старого английского опереточного шлягера, с рублеными фразами солдатского текста, раздавалась на всех переулках. Дети пели эту песню, патриотические союзы заботились об этом на своих немецких вечерах, в кафе оркестры играли ее по многократному желанию посетителей. Через дрожь тайны, окружавшие союз и его действия, вокруг песни вырастало смелое упрямство сопротивления. Мужчины были легионом, которые старались ради высокой славы и стремились это доказать. Они шептали как заклинание, «приказ шефа», и никто не решался что-то проверять и разузнавать, и выполнение приказа было гарантированным. Если где-нибудь в народе получала огласку история с контрабандой оружия, с покушением с использованием бомб, с попыткой убийства, то знали: это O. К.