Эрнст Саломон - Вне закона

Мы были счастливы, но в империи нас почти никто не понимал. Мы были счастливы в этой смуте, так как мы чувствовали себя одним целым со временем. Мы были счастливы под ношей и счастливы от боли; так как мы знали, что мы стояли того, чтобы так познать в наших сердцах все элементы жизни. Мы знали, что нам было позволено жить смело, и так образом превращение жизни в нас также проявлялось еще смелее. Мы были частью самых глубоких энергий, которые теперь рвались наружу, и чувствовали себя захваченными шумом их вихрей, и становились, таким образом, готовыми к смерти больше, чем к жизни.

В подлеске возник треск. Стебли шумели, запутанно шум смешивался с шелестом листвы. Я спешил по траншее и, запыхавшись, прыгал в каждую яму, и старый фронтовой клич: «Они идут!» поднимало спящих, разрывало покрывало снов, натягивало нервы, наполняло окопы.

Мы слышали, как они кричат. «Na pravo» — «Na lewo» — это поляки разворачивали в лесу свою цепь для атаки. Они гоготали между собой, им нужно были изгнать дрожь из своего тела мужественными словами. Это гоготание перед нападением — признак солдат маленьких народов. Эстонцы, латыши, литовцы гоготали так, эти народы слишком долго находились под давлением, чтобы знать молчаливую решимость.

— Не стрелять до моего приказа! Я направил пулемет на низину, в которую ныряла дорога в лесу. Там они ломились через кустарник на опушке леса. — Мы стреляли.

Почему это не пошло дальше, почему мы были вынужден вернуться, кто отдал предательский приказ? Ведь поляки же бежали, всюду, где появлялись мы? Где мы маршировали, немцы приветствовали нас возгласами ликования! И теперь отступать, назад на старые квартиры вокруг Конштадта, теперь снова ждать и сомневаться и быть обреченными на парализующее беспокойство, и это в опьяняющий момент победы?

Приехал Хайнц, израненный, в горячке, с простреленной рукой, и рассказал нам все.

Из Нойштадта корпус «Оберланд», в целом тысяча человек, в первые часы 21 мая 1921 года начал наступление против горы Аннаберг, против ключевой позиции фронта повстанцев. Оберландцы неслись по лесам, через впадины, через склоны, тремя группами, неожиданно нападая на поляков, которые ожидали атаки с юга, взбирались в огне, который шипел из всех кустов, из всех чердаков домов, на высоты. В полдень гора Аннаберг была в немецких руках, и свыше четверти оберландцев были мертвы.

И тогда баварцы, тирольцы, силезцы, рассеявшиеся бойцы всех немецких племен, ворвались в страну, в непросматриваемые, расплывавшиеся леса, в бегущие, спешащие, беспорядочные колонны поляков — и они потянули за собой победу и расширяли клин прорыва, и в сотнях освобожденных городков и деревень звенели колокола, развевались немецкие флаги, и они спешили вперед, и эта страна поглощала их. Так как за ними не пришло ничего.

Когда они осознали это, они были одни. Одни и потерянные стояли они в стране, маленькие, дерзкие кучки, спрятанные в рощах, отдыхающие на брошенных хуторах, храпевшие в ущельях и долинах. И перед ними снова образовался фронт повстанцев.

Однако, немецкое правительство заблокировало западную границу Верхней Силезии. Немецкое правительство в момент победы послало сотни своих полицейских из полиции безопасности и угрожало тюрьмой и держало их на Одере, на рубеже стоявших там лагерем батальонов самообороны. И впереди был нужен каждый человек. Впереди речь шла о самом последнем, речь шла о том, чтобы свежие силы наполнили брошенные вперед отряды с Аннаберга новой мощью, чтобы одним движением вымести страну, очистив ее от рассеянных, испуганных кучек повстанцев, чтобы освободить города. Последний удар, один лишь удар силами не только изможденных, обессилевших отрядов, и страна была бы свободна. И у западной границы батальоны ждали, бушевали, злились — они не могли, им не было позволено. Так, как по команде имперского правительства полиция безопасности охраняла границу так, как не охраняли ее ни итальянцы, ни французы.

Но те с горы Аннаберг знали, что они были преданы.

Когда Розенберг созрел для штурма, прибыл батальон французов, прошел маршем мимо нас и россбахцев и занял город. Бургомистр и почетные девы торжественно, высокопарными словами встречали «освободителей» — поляки беспрепятственно убежали.

Французы провели новую линию, создали нейтральную зону, шириной четыре километра, и в этой зоне поляки могли бродить, и мы могли только время от времени постреливать, если нам удавалось пробраться мимо цепей сторожевых постов «пуалю».

Линия Корфанты была разорвана нашими действиями. Весь север провинции поляки не могли удержать. До округов Плесс и Рыбник на юге наша линия не продвинулась вперед. Там польское господство было санкционировано. Но в городах борьба продолжала бушевать.

Через города, над которыми висели угольный чад и голод и отчаяние, проходили группы, оборванные, затравленные, оболганные. Маленькие отряды, которых наскоро собрал вместе не случай, а вызов нации, молодые парни, которых не забыли ни черт, ни смерть, экстатики своей скудной, покрытой черной сажей родины боролись здесь, проносились, как искры, через тьму разорванных выстрелами ночей, всегда начеку, всегда готовые решиться на последнее, окруженные изменой, через узкие проходы переулков, скользили между терриконами и градирнями, терялись в шахтах, влезали на крыши, сидели у въездов на грунтовые дороги, и обеспечивали, никому не известные и окруженные всеобщим недоверием, безопасность городов, защищали их от толп повстанцев, которые жадно ожидали перед воротами, защищали их от IAK и французских караулов, от польской Apo и от трусливых влечений одержимых спокойствием граждан, предательских чиновников, чующих прибыль буржуазии.

Но они исчезали один за другим. Люди Хауэнштайна, которые организовали тайную сеть, в высоких органах власти известные как люди из специальной полиции, были почти в отчаянии, когда им ежедневно поступали сообщения, когда приходили скудные донесения, когда они узнавали, испытывали, как таяли группы, как здесь один был найден застреленным, как там другой умер под ударами прикладов. Армия шпионов жужжала роем вокруг одиноких, тюрьмы поглощали их, у стен брызгала их кровь — Бергерхофф погиб, и Кренек, Хауэнштайна в последнюю секунду удалось выручить из тюрьмы, Шлагетер пробивался три раза, Йорг вытащил Отто из бушующей кучи повстанцев, но Отто умер на следующий день, его кишки были разорваны. Но другие, Айхлер и Беккер, и Фальбуш и Клаппрот, и как их там всех еще звали, последние, рассеявшиеся, они держались.

Города, в которых группы были перебиты, в которых больше не сражался никто, французы передавали полякам. Города, в которых остатки групп, изможденные, с впалыми глазами, фанатично собирали вокруг себя еще оставшиеся силы, оставались и дальше под контролем IAK, оставались освобожденными от повстанцев.