Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

Партийные товарищи в Берлине медлили с советскими документами. Пришлось поехать с мамой отдыхать. В пансионат. Можно было подумать, что капиталистический мир водит их за нос. Предостеречь хочет? Остановить? В конце концов необходимые бумаги получены. Их им вручил Альфред Лампе, известный коммунистический деятель, во время войны один из создателей армии Костюшко в Советском Союзе. Его жена, красивая Крыся Юрковская, будет замучена в 1937 году в небезызвестных Бутырках. Лампе в период сталинских чисток избежал смерти только потому, что сидел в польской тюрьме. Разве мало было сигналов? Неужели нельзя было предвидеть то, что потом произойдет? Янек утверждает, что тогда, в 1930 году, еще нет. В любом случае не тогда, когда все виделось в далекой, заграничной перспективе.

Из Берлина поездом до Щецина. Оттуда — советским пароходом до Ленинграда. Далее — поездом до Москвы. Стоял жаркий июльский день 1930 года, когда они сошли на московском вокзале. А в памяти еще живы нарядные, богатые берлинские улицы, и тем больше бросался в глаза старый и бедный вид города тут. Янек тогда впервые в жизни увидел нескончаемые очереди у магазинов. И никак не мог уразуметь, почему покупатели покорно стоят на улице, вместо того чтобы войти вовнутрь и купить то, что им нужно. Понял только тогда, когда увидел пустые прилавки.

Они добрались до гостиницы «Люкс», где жили дядя с тетей — Макс и Стефания Горвицы (теперь Генрик Валецкий и Стефания Бельская). «Люкс» до революции был одним из лучших отелей в Москве. Позже, когда он стал резиденцией знати Коминтерна, он утратил свое былое величие. Комнаты Макса и Стефы были небольшими. В одной из них — у дяди, для Янека поставили раскладушку, а в другой — у невестки, также временно, — постель для Камиллы. Иногда к дяде с тетей приезжали гости. И для них ставились раскладушки, между которыми едва можно было протиснуться. В комнате Макса полно книг, журналов, которые не помещались на полках, он относил их в ванную, которой не пользовались — вода сюда не доходила. Мылись в бане, общей на весь этаж. Во время первого ее посещения парнишка ужасно смущался: отдельных помещений для мужчин и женщин не было. Постепенно привык к виду мывшихся вместе голых тел разного пола. Но больше всего его поразили клопы, — с их несметным количеством они не знали, как справиться.

В «Люксе» жили очень скромно. Члены Коминтерна получали зарплату в размере трехсот рублей. Это называлось партмаксимум. Согласно принятому постановлению даже самый высокий партиец не мог зарабатывать больше, чем квалифицированный рабочий на производстве. Этой суммы едва хватало на жизнь, особенно если учесть, что такого рода рабочим полагались продовольственные карточки самой низкой категории. Тогда же впервые в жизни он увидел и сами карточки. Помесячно поделенный хлеб, каша, масло, мясо были в небольших количествах. Карточки на мясо отдавались в столовую «Люкса», где кормили довольно паршивыми обедами.

Положение Макса уже тогда было хуже некуда. Сталин хорошо помнил, что в прошлом Валецкий осмелился выступить против него, своим оппонентам он такое не прощал никогда. Следовательно, чем больше его власть усиливалась, тем ниже котировался Макс в своих партийных кругах. И чем меньшую он играл роль на общественном форуме, тем более становился непереносимым и деспотичным в семье. Отношение Камиллы к брату было сложным. Она уважала его знания, он по-прежнему был для нее авторитетом, и она не скрывала своей привязанности к нему, но со временем они все больше стали расходиться во взглядах. Она упрекала его в политической несдержанности. Ну и в непорядочности в личной жизни.

Он вел двойную жизнь. Со Стефанией он прожил двадцать шесть лет. В Москве же сошелся с молодой женщиной — та моложе его была почти на двадцать пять лет. Юзефина Сваровская — Йоша, австриячка, дочь известной венской примы-балерины. Воспитывалась в Вене, в богатом доме, в изысканной атмосфере. Ее брат закончил высшие музыкальные курсы, стал известным скрипачем и дирижером Венской филармонии, но ее потянуло совсем в другие сферы. Очень рано она занялась коммунистической деятельностью, на каком-то международном конгрессе познакомилась с Максом — так началась любовь.

Она поехала за ним в Москву, а в 1932 родила сына, которого назвали Петром, — в память о дореволюционной партийной кличке Макса. Макс помог Йоше найти работу в Секретариате Коминтерна, устроил в красивой двухкомнатной квартире на улице Горького, но так и не решился эту связь оформить официально. Продолжал жить с женой, которая обо всем догадалась и требовала развода, считая, что развод необходим прежде всего для маленького Пети. Макс не соглашался. У взрослых детей — Катажины и Стаса, тоже были к нему претензии. По их мнению, он делал несчастными сразу всех — и себя, и своих близких. Однозначная Камилла была убеждена, что брат поступает нечестно, и не скрывала своего недовольства. А Макс критику не любил или не умел ее воспринимать.

В Советском Союзе, как это было положено, и Камилла, и Янек изменили свои фамилии. Он стал Яном Канцевичем — как и его отец. Она — Леония Александровна Канцевич. Вскоре после приезда их поджидало первое разочарование. Оказалось, «товарищ Леония», доктор медицинских наук с двадцатипятилетним стажем, не может рассчитывать в Москве ни на работу, ни на жилье. Ее принадлежность к оппозиционной фракции ПКП очень ей мешала в СССР. Родственные связи с Валецким, который был не на лучшем счету, все это осложняли.

Лишь спустя два месяца после безуспешных стараний она нашла наконец место работы. В поселке Троицкое, в семидесяти километрах от Москвы и в пятнадцати километрах от железнодорожной станции в бывших военных казармах разместилась больница для душевнобольных. Требовался только уход — специалисты мало чем могли тут помочь. Для честолюбивого психиатра такая работа равносильна ссылке. Вот сюда и направляли известных специалистов, за плечами которых блестящее образование в европейских университетах, — раз политически «неблагонадежны». В этом забитом досками безлюдье Янек спрятал свое варшавское свидетельство об окончании гимназии. Здесь, где одна примитивная школа на всю округу, оно никому не нужно. Итак, образование пришлось начинать заново. Он быстро выучил русский, учителя и сверстники относились к нему с большой симпатией. И тени недружелюбия не промелькнуло по поводу того, что он не такой, как другие. Разве что короткие шорты, которые привык носить летом, — так было принято в Польше, вызывали у его друзей смех. Деревенские парни, донашивая старую одежду своих отцов и братьев, представить себе не могли подобного чудачества. Он упросил мать купить ему как можно скорее обыкновенные тиковые штаны.