Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Резкость суждений Гоголя, конечно, не покрывалась его знаниями, но должно заметить, что он трудился немало. По натуре своей он был человек ленивый, это верно; но кто знает, какие книги у него в руках перебывали? Судить о его чтении по тем указаниями, которые сохранились в его рукописях, едва ли возможно; многое могло не попасть в эти записки, наконец, и сами рукописи дошли до нас, очевидно, не в полном составе. Как воспользовался Гоголь прочитанными книгами – это иной вопрос, и никто никогда не решится назвать Гоголя ученым или признать за его работами какое-нибудь научное значение. Но сам Гоголь мог с некоторой гордостью говорить о своих занятиях, так как лишь он один знал, чего они ему стоили, и лишь он один мог судить о силе того вдохновения, которое ощущал в себе, когда направлял свою мысль на судьбы прошлого. В этих мыслях нас поражает прежде всего широта требований, которые Гоголь ставил истории и историку, и вместе с тем большая односторонность, когда наш художник взялся сам выполнять их.

В статье «О преподавании всеобщей истории», которая была как бы официальной программой, представленной Гоголем в министерство, наш профессор и историк говорил подробно о том, как он понимает сущность своей науки и внешнюю форму ее преподавания. Он хочет научить слушателей не методу исторических исследований, а научить их понимать и чувствовать всю летопись мира. Не на разборе отдельных событий и эпизодов хочет он, как профессор, остановиться, чтобы показать ученику, как работать; он хочет развернуть перед ним сразу всю картину человеческой жизни, не упуская ни одной из ее истин. Географическое положение, этнографический состав, племенная психология, политика[135], торговля, религия, литература и искусство – все должно войти в одну общую картину жизни всех веков и народов. Картина эта должна быть «плодом долгих соображений и опыта. Ни один эпитет, ни одно слово не должно быть брошено в этой картине для красоты и мишурного блеска, но должно быть порождено долговременным чтением летописей мира, так как составить эскиз общий, полный истории всего человечества можно не иначе, как когда узнаешь и постигнешь самые тонкие и запутанные ее нити».

Раскидывать на бумаге такой план было легко, как и требовать от историка, чтобы он совмещал в себе все ценные качества лучших представителей науки, чтобы он «глубокость результатов Гердера, нисходящих до самого начала человечества, соединял с быстрым огненным взглядом Шлецера и изыскательной расторопной мудростью Миллера». Можно было в своих требованиях пойти и еще дальше и ко всем достоинствам только что перечисленных историков добавить еще «неодолимую увлекательность», которая дышит в исторических трудах Шиллера, умение Вальтера Скотта замечать самые тонкие оттенки и, наконец, шекспировское искусство развивать крупные черты характеров в тесных границах[136]. Мечтать о таком историке было, конечно, позволительно, но ожидать его появления было невозможно, и сам Гоголь в своем стремлении к этому идеалу остановился лишь на самых внешних его качествах; он погнался за картинностью выражения и за характеристиками исторических лиц, делая свою речь все более и более «огненной» и напрягая изо всех сил свою фантазию. Таким образом, при очень широком понимании истории он сосредоточил все свое внимание на одной лишь внешней стороне изложения, которая, за отсутствием других сторон, обращала его лекцию в лучшем смысле в занимательную беседу. Он сам говорил, что всеобщая история «должна быть полной величественной поэмой»; что в изложении историка «все, что ни является в истории: народы, события – должны быть непременно живы и как бы находиться пред глазами слушателей или читателей, чтобы каждый народ, каждое государство сохраняли свой мир, свои краски, чтобы народ со всеми своими подвигами и влиянием на мир проносился ярко, в таком же точно виде и костюме, в каком был он в минувшие времена». Понимать так задачу преподавания значило прежде всего требовать от профессора яркого литературного таланта. Гоголь и имел его в виду, когда говорил, что слог профессора должен быть увлекательный, огненный, «что профессор должен в высочайшей степени овладеть вниманием слушателей, что рассказ его должен делаться по временам возвышен, должен сыпать и возбуждать высокие мысли, но вместе с тем быть прост и понятен для всякого». Профессору разрешалось также не быть скупым на сравнения, так как понятное еще более поясняется сравнением[137]. Сам Гоголь такими сравнениями любил злоупотреблять и, как мы видим, не только по недостатку знаний, а сознательно.

Вся великая поэма мира, которую наш самозванный профессор собирался рассказать своим слушателям, интересовала его самого, впрочем, неодинаково во всех своих эпизодах. Были эпохи истории, которые Гоголь не знал и – что для него было хуже – не любил. Зато был один период, вполне соответствующий его романтическим вкусам.

Древней историей Гоголь почти не интересовался и был очень недоволен, когда ему поручили ее чтение. Грецию он как-то совсем обошел, что кажется очень странным при его развитом эстетическом вкусе. Среди сохранившихся записок по этому периоду всеобщей истории – записок, представляющих почти сплошь выписки из Геродота, – есть только одна оригинальная заметка об Александре Македонском, неизвестно когда написанная, в которой Гоголь восторженно отозвался об этом завоевателе и, что очень характерно, отметил, как дорого обошлись планы этого реформатора для греческой самобытности[138]. Этот малый интерес Гоголя к Греции находит себе, быть может, объяснение в той нелюбви к чисто политическим вопросам, которую наш писатель всегда обнаруживал и которая должна была служить большой помехой в изучении именно греческой истории, ход которой определяется главным образом государственным устройством различных племен, входивших в состав эллинской национальности. Гоголь не любил и Рима. «Народ, проведший суровую воинственную жизнь, с простыми республиканскими, грубыми и мужественными доблестями, еще не имевший времени и не достигший развития жизни гражданственной»[139], был ему мало симпатичен. Эпоха Римской республики могла ему не нравиться своим утилитарным и ригористическим взглядом на жизнь, а эпоха империи казалась ему «неподвижным» временем и сами императоры – бессильными[140].

Сердце его лежало к Средним векам, к которым были так неравнодушны все европейские романтики.

Психика поэта немало участвовала в этом выборе; где было найти такое преобладание мечты над реальной жизнью, такое вторжение чудесного и небесного в житейское, такое самопогружение людей в область религиозной и философской мысли, как в эту романтическую эпоху человеческой жизни? Христианство с его длинной мрачной эпохой мучений и его небесными видениями, разлагающийся античный мир с его меланхолией и разгулом, стихийное движение варваров, рыцарство и монашество, папа и император, плененный и освобожденный Иерусалим и, наконец, воскресение старых богов Олимпа – как легко было заблудиться в этом лесу поэзии!..