Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Как похож этот бред на то, что мы иногда называем мечтами!

Итак, из всех статей Гоголя по вопросу об искусстве, о художнике, его роли среди нас и его этике артиста, если можно так выразиться, равно как и из некоторых только что поименованных повестей нашего автора, мы видим, как упорно и настойчиво трудился он над выяснением себе самому своего собственного призвания. Он то думал об этом, то мечтал, то образами стремился пояснить свои мысли. Нельзя сказать, что он додумался до чего-нибудь определенного и ясного. Ясно было одно: ощущение разлада между поэзией и жизнью, между желанным и настоящим. Романтическая неудовлетворенность жизнью вызывала в нашем поэте большую тревогу чувства и мысли. Она коренилась главным образом в том, что художник никак не мог определить своей роли в этом споре мечты и действительности. Служить ли этой мечте или описывать эту действительность – вот задача, над которой Гоголь в эти годы много думал, и вопрос о направлении, которого должно держаться в творчестве, остался для него, ввиду этого раздумья, временно нерешенным.

Как можно догадываться по рассказу «Портрет», Гоголь осуждал то искусство, которое слишком близко подходит к жизни и переходит за черту, отделяющую творчество от действительности, и как на конечную цель искусства Гоголь в этой же повести указывал на его религиозно-нравственную миссию. Известно, что под конец своей жизни он и остановился на этом решении и себя самого возвел в проповедники морали и религии. Он осудил тогда все лучшие свои создания именно за их близость к жизни, за их беспощадный реализм и думал, что в них, как в знаменитом портрете, заключена частица мирового зла, которое должно побороть картинами иной просветленной и добродетельной жизни.

Но в те годы, о которых говорим мы, он был еще далек от такого окончательно установившегося взгляда. Его талант реалиста, быстро развиваясь, приближал его все более и более к действительности, к ее злу и грязи, и романтический взгляд на жизнь, предпочитающий в ней желаемое настоящему, терял свою власть над художником.

Но свою власть этот взгляд уступал, однако, не без борьбы, и была область духовных интересов, в которых Гоголь – при всем тогдашнем торжестве реализма в его поэзии – оставался романтиком. Эта область была – старина историческая и легендарная, русская и нерусская, которую Гоголь стремился воскресить как поэт и историк.

VIII

Влечение к прошедшему никогда не покидало нашего писателя, и он положил много труда на удовлетворение этой любви. С внешними условиями, при которых Гоголю пришлось выступить в роли истолкователя и иллюстратора старины, мы уже знакомы; нам остается только поближе присмотреться к тому, как он выполнял свою задачу. Он выполнял ее двояко: и как педагог-историк в тесном смысле этого слова, и как художник, который историческое прошлое избирал предлогом и канвой для своих поэтических созданий.

Пересмотр исторических статей и повестей Гоголя покажет нам прежде всего, как упорно держались в нем его романтические вкусы. Как настоящий романтик, Гоголь любил старину не временной и капризной страстью, а любовью ровной и постоянной. Он любил историю еще в нежинском лицее, и, несмотря на общее ленивое отношение ко всем наукам, он этой науке уделял тогда всего больше времени; и он продолжал любить ее и после, даже в последние тяжелые годы своей жизни.

Это была любовь достаточно самоуверенная, как известно. Чувствуя в себе дар дивинации, художник привыкал на него полагаться, фантазия часто ослепляла его, и он приучался ценить в себе импровизатора, – почему настоящая осмотрительная ученая работа и была ему мало по вкусу. Гоголь сокращал эту работу иногда очень произвольно и даже не совсем корректно. Он пользовался чужим трудом без критики, компилировал, а иногда прямо наспех брал чужие выводы и очень откровенно просил своих друзей – ученых специалистов – снабжать его таковыми. Когда, например, на него «взвалили», как он говорил, чтение курса древней истории, ему почти совсем незнакомой, он, не стесняясь, просил Погодина выслать ему его лекции, хоть в корректуре. Но в этом же письме, где он так открыто взывал о помощи, есть несколько строк, в которых для биографа кроется важное указание. «Я бы от души рад был, если б нам подавали побольше Геренов[128], – писал Гоголь. – Из них можно таскать обеими руками… Ты не гляди на мои исторические отрывки: они давно писаны; не гляди также на статью „О средних веках“. Она сказана только так, чтобы сказать что-нибудь и только раззадорить несколько в слушателях потребность узнать то, о чем еще нужно рассказать, что оно такое. Я с каждым месяцем и с каждым днем вижу новое и вижу свои ошибки. Не думай также, чтоб я старался только возбудить чувства и воображение. Клянусь! У меня цель высшая! Я, может быть, еще мало опытен, я молод в мыслях, но я буду когда-нибудь стар. Отчего же я через неделю уже вижу свою ошибку? Отчего же передо мной раздвигается природа и человек?..»[129]

Можно как угодно скептически относиться к историческим знаниям и занятиям Гоголя, но, читая такие признания, невольно задаешь себе вопрос, неужели же он лукавил и лгал? Не будем ли мы правы, предположив, что он, как настоящий поэт и мечтатель, был сам введен в заблуждение своей фантазией и действительно ощущал в себе такой наплыв творческой мысли – хотя бы очень неопределенной, – который уполномочивал его думать, что он одним даром прозрения может достичь того, чего другие достигают упорным трудом?

Не наглостью, а самообольщением должно объяснять некоторые мысли и слова Гоголя, в которых он с непонятной развязностью говорит о науке и ее работниках. А таких неосторожных слов было сказано много. «Охота тебе, – пишет он Погодину, – заниматься и возиться около Герена[130], который далее своего немецкого носа и своей торговли ничего не видит. Чудный человек: он воображает себе, что политика – какой-то осязательный предмет, господин во фраке и башмаках, и притом совершенно абсолютное существо, являющее мимо художеств, мимо наук, мимо людей, мимо нравов, мимо отличий веков, не стареющее, не молодеющее, ни умное, ни глупое, черт знает что такое… Я сам замышляю дернуть историю средних веков, – тем более, что у меня такие роятся о ней мысли…»[131]. «Я только теперь прочел изданного вами Беттигера, – писал он тому же Погодину. – Это точно, одна из удобнейших и лучших для нас история. Некоторые мысли я нашел у ней совершенно сходными с моими и потому тотчас выбросил их у себя. Это несколько глупо с моей стороны, потому что в истории приобретение делается для пользы всех и владение им законно. Но что делать? Проклятое желание быть оригинальным! Я нахожу только в ней тот недостаток, что во многих местах не так развернуто и охарактеризовано время»[132]. При другом случае Гоголь жалуется, что он по целым месяцам нигде не встречает ни одной новой исторической истины. «Набору слов пропасть, – говорит он, – выражения усилены, сколько можно усилить, и фигурно чрезвычайно, а мысль, разглядишь, давно знакомая»[133]. Наш самоуверенный историк был также совсем недоволен, например, всеми существующими общими сводами по истории Средних веков. Он не досчитывался в них строгого порядка и плана, художественной отделки и вообще «достоинств совершенно классического создания»[134], а между тем, как видно из его заметок по «Библиографии средних веков», он был знаком с действительно классическими трудами по интересовавшему его вопросу…