Нестор Котляревский - Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Земное чувство любви изображается и поясняется у Гоголя нередко такими возвышенными, а иной раз и мистическими возгласами. Наш поэт в любви был большой романтик и рыцарь: у него был свой культ красоты и ее носительницы – женщины, почему и выставленное в «Невском проспекте» противоречие между идеальной красотой внешней и внутренним душевным безобразием являлось в его глазах одним из самых страшных контрастов идеала и жизни. Контраст был и потому еще столь ужасный, что он не допускал никакого соглашения, которое до известной степени могло быть достигнуто при иных противоречиях, как, например, при борьбе художника и толпы, при споре между замыслом артиста и средствами, которыми он располагает, при борьбе таланта с житейской прозой и нуждой, т. е. при иных всевозможных драматических коллизиях артистической жизни.

В одной из таких острых и неразрешимых форм представлено противоречие идеала и жизни и в повести «Записки сумасшедшего». В том виде, в каком повесть теперь перед нами, она не вполне отражает основной замысел художника. Она должна была быть также повестью из жизни художника. В записной книжке, где Гоголь набросал перечень статей, из которых он предполагал составить свои «Арабески», помечены какие-то «Записки сумасшедшего музыканта». Гоголь, как думает Н. С. Тихонравов[126], увлекшись рассказами князя В. Ф. Одоевского о сумасшедших музыкантах[127], первоначально предполагал написать (и, может быть, действительно написал) повесть на эту тему; эта повесть до нас не дошла, но в «Записках сумасшедшего» осталось то настроение и та главная мысль, которые Гоголь хотел развить и дать почувствовать в своем ненаписанном, но задуманном рассказе.

Перед нами все тот же разлад мечты и «существенности» и опять одно из возможных, но самых ужасных соглашений этого разлада – потеря рассудка, главного виновника всех несчастий мечтателя. У Гоголя нет более трагичной повести, чем эти «Записки», читая которые нельзя, однако, удержаться от смеха. Сама грустная и романтическая мысль развита в них с таким юмором и так реально, с таким беспощадным глумлением над человеческим рассудком, что за этим сарказмом на первых порах можно просмотреть весь трагический пафос рассказа.

Отметим кстати, что в «Записках сумасшедшего» попадаются первые проблески общественной сатиры, которая до сих пор не проскальзывала ни в одном из напечатанных произведений Гоголя. Все эти рассуждения титулярного советника о департаментском начальстве, рассказ о том, как собачонка нюхала орденскую ленточку, рассуждения на тему – какое место на свете занимают генералы и камер-юнкеры – для Гоголя, автора «Вечеров на хуторе», «Миргорода» и «Арабесок», нечто новое, новый мотив, с которым мы пока еще не встречались, но скоро встретимся в его комедиях. Правда, эти смелые слова высказаны от лица сумасшедшего, но эта маска никого не обманула; по крайней мере, она не обманула цензуры, которая в первом издании все эти сумасшедшие слова вычеркнула.

В «Записках сумасшедшего» много общечеловеческого печального и глубокого пафоса. Сколько такого пафоса в одной той мысли, что титулярный советник – король испанский Фердинанд VIII, и как часто случается, что вся трагедия нашей жизни вытекает из наших претензий на такие престолы, которые мы считаем свободными. Как часто в погоне за счастьем мы принимаем наше право на него за гарантию его осуществления, и как часто мы в действительности лезем на стену, чтобы достать луну, движимые, конечно, не тем смешным соображением, которым руководится Поприщин, но иной раз не менее безумным? И наконец, способность или необходимость истолковывать все мучения, которым больной человек подвергается в сумасшедшем доме, истолковывать их в самом выгодном для себя смысле, разве на этой способности не зиждется для многих здоровых людей вся их жизнерадостность?

Глубоко серьезен и патетичен этот донельзя смешной рассказ, который автор закончил полными грустного лиризма словами, как бы желая напомнить читателю о том, сколько на свете чувств и настроений, которые роднят и сближают его, здравомыслящего, с этим бесповоротно помешанным. «Нет, я больше не имею сил терпеть, – говорит Поприщин или любой из нас, не находящий отклика своей мечте в действительности. – Боже! Что они делают со мной. Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею, я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света: далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится предо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой – Италия; вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку! Посмотри, как мучат они его! Прижми ко груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете! Его гонят! Матушка, пожалей о своем больном дитятке!»

Как похож этот бред на то, что мы иногда называем мечтами!

Итак, из всех статей Гоголя по вопросу об искусстве, о художнике, его роли среди нас и его этике артиста, если можно так выразиться, равно как и из некоторых только что поименованных повестей нашего автора, мы видим, как упорно и настойчиво трудился он над выяснением себе самому своего собственного призвания. Он то думал об этом, то мечтал, то образами стремился пояснить свои мысли. Нельзя сказать, что он додумался до чего-нибудь определенного и ясного. Ясно было одно: ощущение разлада между поэзией и жизнью, между желанным и настоящим. Романтическая неудовлетворенность жизнью вызывала в нашем поэте большую тревогу чувства и мысли. Она коренилась главным образом в том, что художник никак не мог определить своей роли в этом споре мечты и действительности. Служить ли этой мечте или описывать эту действительность – вот задача, над которой Гоголь в эти годы много думал, и вопрос о направлении, которого должно держаться в творчестве, остался для него, ввиду этого раздумья, временно нерешенным.

Как можно догадываться по рассказу «Портрет», Гоголь осуждал то искусство, которое слишком близко подходит к жизни и переходит за черту, отделяющую творчество от действительности, и как на конечную цель искусства Гоголь в этой же повести указывал на его религиозно-нравственную миссию. Известно, что под конец своей жизни он и остановился на этом решении и себя самого возвел в проповедники морали и религии. Он осудил тогда все лучшие свои создания именно за их близость к жизни, за их беспощадный реализм и думал, что в них, как в знаменитом портрете, заключена частица мирового зла, которое должно побороть картинами иной просветленной и добродетельной жизни.