Джордж Бьюкенен - Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918

Я старался сохранить свою телеграмму императору в полной тайне, но мешок с почтой, в котором находилось частное письмо лорда Хардинга, содержащее ссылку на эту телеграмму, был перехвачен немцами. Я не знаю, вследствие ли такого открытия или того факта, что мне было пожаловано почетное гражданство Москвы, но примерно в это время германская пресса сделала мне комплимент, окрестив меня «некоронованным королем России».

Назначение Штюрмера впервые заставило меня серьезно задуматься о внутренней ситуации в России. В своем письме в министерство иностранных дел от 18 августа я писал: «Я не могу рассчитывать на доверительные отношения с человеком, на слово которого нельзя положиться и которого интересует одно – осуществление своих честолюбивых планов. Хотя сейчас его личные интересы принуждают его продолжать политику своего предшественника, но, по общему мнению, в душе он германофил. Более того, как отъявленный реакционер он поддерживает императрицу в ее стремлении сохранить самодержавие в неприкосновенности…

…Если император и дальше будет поощрять своих реакционных советников, боюсь, что революция неминуема. Гражданское население не желает больше мириться с административной системой, чья некомпетентность и плохая организация привели к тому, что в такой богатой природными ресурсами стране, как Россия, жители не могут достать самые необходимые товары даже по несообразно высоким ценам. С другой стороны, армия, скорее всего, не простит и не забудет того, что она вынесла по вине существующей администрации. Отставка Сазонова и назначение Штюрмера произвели глубочайшее впечатление на армию и на страну в целом».

Как реакционер с прогерманскими симпатиями, Штюрмер никогда не сочувствовал идее союза с демократическими правительствами Запада из страха, что такой союз может открыть доступ в Россию либеральных идей. Однако он был слишком хитер, чтобы защищать идею сепаратного мира с Германией. Он знал, что такое предложение не найдет сочувствия ни у императора, ни у императрицы и почти наверняка будет стоить ему места. То же самое можно сказать о дворцовом коменданте генерале Воейкове, в чьи обязанности входила охрана императора. Так как он постоянно общался с императором, императрица сделала его своим рупором, и в своих разговорах с императором он всегда выражал ее взгляды относительно назначения министров и других вопросов имперской политики. Но ни он, ни кто-либо другой из германской клики при дворе никогда не позволяли себе сказать что-нибудь такое, что могло бы не понравиться их величествам. Если бы у них была такая возможность, они бы приложили все усилия для заключения мира на самых благоприятных для Германии условиях, чтобы восстановить дружественные отношения с этой страной. Были там также и другие, кто подобно тестю Воейкова, министру двора графу Фредериксу, и камергеру графу Бенкендорфу, чей брат так долго был послом в Лондоне, германофилами не были.

Несмотря на свои близкие отношения с германским двором до войны, граф Фредерикс, как и граф Бенкендорф, были убежденными сторонниками союзников. Типичный русский вельможа старой закалки, преданный своему государю и всей душой болеющий за интересы своей родины, он понимал опасность курса, избранного императором, и не раз призывал его к умеренности. С другой стороны, Штюрмер, часто имевший аудиенции у императрицы, знал, что самая безопасная для него политика – противиться любым уступкам, но в то же время он тщательно скрывал свои прогерманские симпатии. Невероятно честолюбивый, он любой ценой стремился сохранить свой пост. Он, похоже, надеялся сыграть роль Нессельроде или Горчакова, поскольку в одном из наших разговоров он совершенно серьезно заявил, что, поскольку будущая мирная конференция должна быть созвана в Москве, ему, возможно, будет поручено на ней председательствовать.

Со мной Штюрмер всегда был учтив и корректен, но тот факт, что мы оба не доверяли друг другу, делал наши взаимоотношения немного натянутыми. Через три недели после того, как он стал министром иностранных дел, между нами произошло серьезное столкновение. Реакционная газета, которую, как я имел основания предполагать, вдохновил кто-то из его приспешников, опубликовала статью с возмутительными нападками на британскую армию, в которой, среди прочего, говорилось, что за два года она продвинулась вперед всего лишь на двести шагов. Я выразил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что эта статья пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинений от автора – некоего Булацеля. Штюрмер отклонил это требование, заявив, что в этой ситуации он бессилен. Я настаивал, и в конце концов он сказал, что пришлет Булацеля ко мне. Я сказал последнему, когда он явился, что я думаю о нем и его газете, но мне потребовался целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, которое я подготовил для передачи в прессу. В тот же день Штюрмер позвонил мне и попросил смягчить тон этого заявления, но я согласился лишь опустить одну фразу, которая, как я боялся, может оскорбить чувства наших друзей в российской армии.

В октябре я в первый и последний раз посетил императорскую Ставку в Могилеве. За несколько недель до этого я получил указание уведомить министра военно-морского флота, что король желает пожаловать Большой рыцарский крест ордена Бани командующему русским Балтийским флотом в знак уважения к российским военно-морским силам. Адмирал Григорович возразил, что командующий Балтийским флотом равен по положению командующему Черноморским флотом и, если наградить одного и при этом обойти другого, может создаться впечатление, что почести воздаются несправедливо. Тогда я предложил, чтобы император, как главнокомандующий всеми морскими и сухопутными силами России, принял орден Бани в знак высокой оценки королем услуг, оказанных его флотом.

Это предложение получило одобрение, и император, когда его известили, прислал мне теплое послание, в котором сообщал о своем согласии и приглашал меня приехать в Ставку сразу же, как только я получу знаки отличия, взяв с собой такое количество сотрудников, какое я сочту необходимым. Второе и еще более настойчивое приглашение пришло несколькими днями позже. Поэтому, как только знаки отличия прибыли, я попросил Штюрмера назвать день, когда его величеству будет угодно меня принять. Штюрмер, которого совсем не радовала мысль, что у меня будет возможность поговорить с императором наедине, сразу же сказал, что поскольку он сам через несколько дней собирается в Ставку, то устроит так, чтобы мы поехали вместе. Я ответил, что был бы очень рад такой возможности, но, поскольку император дал мне понять, что я должен приехать сразу же, я должен просить его исполнить приказание его величества безотлагательно. Ответ оказался таким, как я и предвидел, и, так как он сам не мог присутствовать на моей аудиенции, Штюрмер предпринял другие шаги, чтобы вставлять мне палки в колеса.