Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

— Нет, мой друг. Ты очень этого достоин, если я тебе еще дорога, потому что я не сомневаюсь в твоей любви.

Полина, чувствительная к ласкам, что сопровождали мои слова, запылала, почувствовав возобновление моего огня и, являя моим жадным взорам все свои красоты, предалась моему третьему приступу, когда я видел ее, после долгого сражения, несколько раз в состоянии любовного изнеможения. Я кончил, показав ей, мгновение спустя, знаки своего уважения, которым я не пренебрег, спасая ее честь.

— Я клянусь тебе, мой друг, что моя любовь не оставила мне времени об этом подумать. Это должна быть твоя забота, но я рада видеть, что никогда не буду вынуждена раскаяться, что предалась этому чувству.

Она сошла с кровати, чтобы одеться, смеясь, что мое присутствие больше ее не смущает.

— Если пропажа стыда, — сказала мне она, — это результат постижения знания, скажи мне, почему наши прародители стали стыдиться только после обретения этого знания.

— Я ничего этого не знаю, мой ангел, но хотел бы я знать, задавала ли ты этот вопрос ученому наставнику-итальянцу, который у тебя был вплоть до твоего выхода из монастыря.

— Ну что ж! Да.

— Что он тебе сказал?

— Что они стали стыдиться не потому, что познали наслаждение, а потому, что стали ослушниками. Укрывая части тела, которые их соблазнили, они, как им казалось, отрекались от греха, который совершили. Однако, как говорят, Адам был гораздо более виновен, чем Ева.

— Как это?

— Потому что Адам получил запрет от самого Бога, в то время как Еву мог научить только Адам.

— Они оба получили его от Бога.

— Ты разве не читал «Бытие»?

— Ты смеешься надо мной.

— Значит, ты плохо читал, потому что там ясно сказано, что Бог создал Еву после того, как ввел запрет для Адама.

— Мне кажется странным, что наши толкователи не ссылаются на это обстоятельство, потому что оно мне кажется важным.

— Потому что они мошенники, и почти все — враги нашего пола.

— Ах, вот как!

— Не будем говорить об этом, прошу тебя; но мой наставник был порядочный человек.

— Он был иезуит?

— Да, но в короткой одежде[27].

— Что из того?

— Мы поговорим об этом в другой раз.

Моя дорогая Полина была мыслителем, настолько преданным своей религии, что занималась ею намного больше, чем я. Я бы этого никогда не узнал, если бы не стал с ней спать. Я встретил множество женщин, настроенных так же; чтобы наслаждаться их душой, следует начать с того, чтобы их осудить; таким образом вы завоюете их доверие, и у них не будет более секретов от того счастливца, кто сумеет их завоевать. По той же причине этот очаровательный пол любит храбреца и ненавидит труса, если это только не какой-нибудь красавчик, который их забавляет, но которым они в конце концов пренебрегают, и когда храбрец отвешивает такому ударов палкой, они смеются.

После этой небесной ночи я решил больше не выходить из дома, пока Полина остается в Лондоне. Мое решение ей понравилось. Она не покидала меня, кроме праздников, когда ходила к мессе. Я закрыл свои двери для всех и даже для хирурга, потому что мое растяжение прошло само по себе. Я известил достопочтенную мисс Шёдлей, которая перестала посылать по два раза в день лакея справляться о моем здоровье.

Полина, поднявшаяся к себе в комнату после нашего любовного сражения, показалась мне воплощенным ангелом, когда я увидел ее снова в полдень. Ее цвет лица, который годовое воздержание сделало слишком бледным, стал напоминать лилии и розы, и на ее лице отразилось чувство удовлетворения и довольства, которыми мои глаза не переставали любоваться.

Захотев получить ее портрет в миниатюре, как и она хотела получить мой, я написал Мартинелли направить мне художника, самого знаменитого в Лондоне по сходству своих портретов, и он направил ко мне еврея, который справился превосходно. Я велел оправить портреты в кольца, и это был единственный подарок, который Полина согласилась от меня принять, в то время как я счел бы себя разбогатевшим, если бы она захотела получить все, чем я владею.

Так пролетели три недели со дня нашей свадьбы, когда в каждое мгновенье, всегда с той же силой, мы оба были счастливы. Мы стали такими, что не могли больше найти ни малейшей разницы между собой; это была непрерывно продолжающаяся череда взаимных радостей, до того, что мы не могли и желать большего. Желания возникали в соответствии с потребностями, мы не замечали этого, потому что природа и фортуна поставляла нам все, мы ни в чем не нуждались. Любое желание, впрочем, неотделимо от тревоги и беспокойства, и мы, я и Полина, насмехались над философами, которые вздумали бы нас жалеть, потому что у нас больше не было желаний. Их и невозможно иметь, когда есть все, и у нас было все. Нам невозможно было себе представить, что мы можем быть богаче или счастливей, за исключением случая, когда мы думали о будущем, но у нас не было времени об этом думать. Эта нехватка времени явилась подлинным нашим сокровищем. В полном насыщении наших чувств, кто бы мог уменьшить наше счастье, если бы мы сами оказались перед строгим экзаменом? Это могли быть только наши чувства. Наши чувства? Мы увидели бы, что наши сердца чисты.

Каждый день я находил что-то новое и прекрасное в ее счастливом характере, и она начала уже надеяться, что роковое письмо, которое должны были ей отправить, вообще не придет. Она задумывалась теперь о графе А-ль только в связи с размышлениями о воздействии красивого лица, которое разум должен отвергать и которое единственно случай может привести к счастью.

Первое августа оказалось траурным днем для нее и для меня. Для нее, потому что она получила два письма из Лиссабона, а для меня — я, среди прочих, получил одно из Парижа, где говорилось о смерти м-м д'Юрфэ. М-м дю Рюмэн мне написала, что врачи говорили, ссылаясь на свидетельство Бруньоль, ее горничной, что она отравилась, приняв слишком сильную дозу состава, который она называла «универсальным доктором»[28]. Она писала, что нашли у нее безрассудное завещание, потому что она оставила все свое состояние первому сыну или дочери, которого она родит и которым она, как утверждала, была беременна. Меня она назначала опекуном новорожденного, что пронзало мне душу, так как эта история должна была заставить не меньше чем три дня смеяться весь Париж. М-м графиня дю Шатле, ее дочь, завладела ее богатым наследством в области недвижимости и портфелем ценных бумаг, где, к моему большому удивлению, нашли…[29] У меня опустились руки, но я сконцентрировал мою боль и мое раскаяние на интересе, который вызвали у меня письма, полученные Полиной, одно — от ее тети, а другое — от графа д'Ойрас, который убеждал ее вернуться как можно скорее в Лиссабон, по морю или по земле, заверив, что по своем приезде она вступит во владение всем своим состоянием и выйдет публично замуж за графа А-ль. Он отправлял ей кредитное письмо на двадцать миллионов. Эта сумма, которая меня удивила, составляла, однако, только две тысячи фунтов стерлингов или около того, так как португальские деньги считаются в рейсах[30], которые являются монетой неразменной, как мараведис в Испании. Он советовал ей путешествовать по морю, и, если она так решит, он сообщал, что г-н де Саа предлагает ей погрузиться на фрегат, который он ей назвал и который в настоящий момент должен находиться в одном из портов Англии. Аббатиса, ее тетя, которую министр проинформировал об этом, говорила ей то же самое; но Полина не хотела слышать разговоров ни о море, ни о португальском после де Саа, потому что не хотела давать ни малейшего повода, чтобы в Лиссабоне могли сказать, что ее заставили силой вернуться, вопреки ее воле. Она была раздосадована тем, что министр отправил ей вексель, потому что это было знаком того, что он предполагает, что она находится в нужде. Я, однако, убедил ее, что она должна выразить ему благодарность, потому что он не говорил, что делает этим ей подарок. Она, однако, сочла себя оскорбленной. Полина была богата и великодушна, об этом можно было судить по кольцу, которое она заставила меня принять, будучи сама, как она говорила, в нищете, и к тому же она не рассчитывала на мой кошелек, хотя и была уверена, что я никогда ее не брошу. Я всегда давал ей понять, что я очень богат.