Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

Странно слышать от сотрудников эти намеки: «наступят другие времена», «будем ждать»… Ждать – чего? Что, товарищи дзержинцы предвидели (или предвкушали?) крах советов и отмену цензуры? Иначе публикация «Ожога» была невообразима. Но он вышел задолго до 1993-го.

В русской версии – в американском издательстве «Ардис», в англоязычной – в Random House. В США времен, которые предвкушали бойцы тайной войны, уже дождались: на титульном листе значилось: «Ожог. Посвящается Майе».

Как КГБ узнал о романе? Как ему и положено: узнал, да и всё… И решил, что он будет издан на Западе. Осерчал всерьез.

Анатолий Гладилин рассказал, какие страсти бурлили вокруг «Ожога». Когда к изданию готовили итальянский перевод, писателю в Париж позвонил паникующий переводчик: из Союза приехала «подруга Аксенова» и от его имени просит пустить тираж под нож или задержать на год. А книгу-то уже ждут в магазинах.

Переводчик: Анатолий, ты знаешь эту даму? Гладилин: да, и помню их с Аксеновым роман… И тут же поясняет, что, обсуждая с Василием возможные попытки КГБ помешать выходу книги, они учли и эту. И у него есть право представлять интересы Аксенова. Так что: издавайте. Издание книги и пресса вокруг нее за границей – залог безопасности автора в СССР.

Потом Гладилин спросит Аксенова-эмигранта, был ли он в курсе. Тот ответит: нет. А услышав историю, опечалится. А после скажет: «Ну, что ты хочешь, видимо, ГБ ее поймал на чем-то и завербовал. Слабая женщина. И не таких ГБ ловил и ломал…»

Возмущенное провалом своего рандеву с Аксеновым, КГБ, а точнее – его 5-е Управление, занятое борьбой с инакомыслием, будет делать всё, чтобы не допустить выхода романа за границей и его распространения в СССР.

И если его у кого-то находили – не дай Бог.

За «Ожог» давали срок.

5

Меж тем Аксенов живет в СССР. Хотя творческие возможности его сильно ограничены.

Вот как он рассказал об этом мне и Игорю Сиду в интервью «Мифы, сокрушившие колосс»[106].

«В ответ на мой отказ от издания "Ожога" люди из КГБ заверили: "Все ваши проекты будут продолжаться". И наврали. <…> Завернули гайки. Даже "хвост" пустили. Ни о каких зарубежных поездках и речи идти не могло. Но я вспомнил, что начал оформляться на конференцию в Западный Берлин. И подумал: "Дай-ка попробую". Приехал в Союз писателей. Там такая была Тамара или Нина, я ей часто привозил всякие сувениры. Я: "Тамара, ну как там мой паспорт?" Она: «Ой, а я вам звонить собиралась, паспорточек ваш готов". И дает мне паспорт. "А когда едете, Вася? Я билет закажу". Заказала она билет, и я улетел. <…>

Вскоре пропажу обнаружили. Узнали, что я в Западном Берлине… И пошло-поехало… Консульские работники взялись вывезти меня на Восток, где рвал и метал посол Абрасимов – страшный человек. Мне говорили: смотрите, Корчной в автокатастрофу попал. Как бы с вами чего не случилось… Генеральный консул кричал по телефону: "Советской власти нужно подчиняться везде!" А я ему: "Перестаньте меня шантажировать, не толкайте на крайний шаг". И он сразу менял тон: "Ну что вы, дорогой! Просто Абрасимов хочет поговорить, выпить рюмку водки по-русски. Пожилой человек, как же не уважить".

Наконец, пастор – глава духовной академии, где проходила конференция, – увез меня к себе и запер. Оттуда я позвонил в Париж и заказал визу… Берлинская журналистка Эльфи отвезла меня в аэропорт, и я опять смотался! Из Западного Берлина – в Париж! Оборвал когти, обрубил хвост. А в Париже играла "Таганка", и я пошел на "Гамлета". Встретил там Веню Смехова, а он говорит: "Нас известили, что ты остался на Западе". И торжественно ведет меня в зал и сажает рядом с Максимовым – главным редактором "Континента"… Кошмар. Это были потрясающие ощущения. Я никогда не мог себе представить, что стану героем настоящего прифронтового берлинского романа. Это было точно, как в этих романах: такое же ощущение загнанности. Идешь по аэропорту Темпльгофф и думаешь: вот сейчас подскочат, кольнут в жопу зонтиком и потащат…

Петров. И как же вы вернулись из своего самовольного турне?

Аксенов. Прилетел, пошел в Союз писателей. Там конференция. В толпе мой куратор Зубков. Он чуть не падает в обморок. Кричит: "Василий Павлович, вернулся! Дорогой! Вернулся!" Счастлив был человек. Говорят, у него сейчас свой бизнес…»

Потом полную правдивость этого рассказа подтвердит американский журналист и политолог, а в 70-х корреспондент газеты The Financiаl Times в Москве Дэвид Саттер.

Но хотя неудавшееся рандеву сильно напрягло отношения между Аксеновым и властью, а значит, и между ним и издательствами, он всё еще не запретен. И даже пытается издать в «Юности» «Железку». А в 1978-м в «Новом мире» выходят «Поиски жанра».

Там некто Павел Дуров – волшебник, говорящий всем, что он артист оригинального жанра, катит куда-то, вроде какого-нибудь героя-битника какого-нибудь Джека Керуака. Только не по Штатам, а по СССР. По его Крыму. По его Центральной России (заповеднику «Бочкотары»). По его малым и большим республикам. Он кормится тем, что устраивает в малых городах спортивный праздник «День, звени!» (уж не отсыл ли к ильф-и-петровскому «Дню жаворонка»?), получает за это похвальную грамоту, приличные деньги – 500 рублей – и катит дальше.

Проблемы начинаются, когда вдруг выясняется, что все подозревают: не зря он здесь болтается, и никакой он не артист-балагур, а создатель фальшивых купюр. Фальшивомонетчик. И деньги у него как раз пятидесятирублевые – редкостные. И ухо с ним держи востро.

По ходу дела купюры на время превращаются в как бы самостоятельного героя. А Павел Дуров – в подозреваемого. А ведь он их просто за халтуру получил в малютке-городке. И вот едет теперь, сам толком не зная куда, пролагая мысленно маршрут от Румынии до Польши и Чехии; встревает то в одно, то в другое; кого-то спасает, кого-то подвозит, кого-то выслушивает… И вот – встречает фальшивомонетчика. Старого друга Сашку. Коллегу-волшебника. Корифея профессии, магистра жанра. Впавшего в отчаяние и павшего до преступления. Они сидят у костра. Толкуют. А бабки фальшивые горят. А Дуров думает: а смог бы я бы так, как он? И не знает…

Короче, всё проясняется, и битник зрелых лет в дорогу отправляется. И вот на ней встречается он с хиппи юных лет. Происходит рандеву поколений. Свидание в пути, на коем им по пути. И более опытный и устроенный подбирает юного и неприкаянного.

Юный прыщеват и сальноволос, с симпатичной придурковатой улыбочкой, в майке с надписью A Human Being[107].

О чем разговор? О слове «чувак». Выясняется, что дело тут не в «великой американской культуре» (как нам сообщалось), но притом всё же – в «человеке». Мол, если несколько часов дуть в саксофон, язык распухает и нет сил сказать: «человек», а выходит «чэ-э-эк», «чвээк» и, наконец: «чувак». Это зрелый битник излагает незрелому хиппарику. А тот: мол, супер, а я еду в Москву глянуть на Джоконду Мону Лизу. А в благодарность за подвоз могу прочесть стихи: