Эммануэль Каррер - Лимонов

После двухнедельного барахтанья в этом болоте лжи и клеветы я созрел для того, чтобы выслушать впечатления одного старого румына, тридцать лет прожившего в изгнании во Франции и недавно вернувшегося на родину. То, что он мне сказал, было совсем не глубокомысленно и уж тем более не политкорректно: “Вы видели эти рожи на улицах? Вы рожи их видели? Нищета и грязь – это бы еще ладно, но эта тупая подозрительность, эта униженность, этот подлый страх на лицах! Мой народ таким не был, я вас уверяю. Это не мой народ. Я ничего не понимаю. Кто эти люди?» Его слова напомнили мне снятый в пятидесятых годах научно-фантастический фильм «Вторжение похитителей тел», герой которого испытывает ужас, обнаружив, что людей постепенно подменяют потусторонние существа и что все его знакомые, вроде бы не изменившись наружно, превратились в творящих зло мутантов.

К концу моей командировки президент Илиеску и его премьер-министр Петре Роман обратились к трудящимся с призывом защитить «демократию» (я ставлю кавычки здесь, хотя в них можно взять каждое слово) от неофашистского заговора, разумеется тоже сфабрикованного, как и якобы учиненный Securitate геноцид в Тимишоаре. Хотя некоторые детали этой инсценировки были вполне реальными: я говорю об огромном количестве автобусов и спецпоездов, нанятых Фронтом национального спасения, чтобы 14 июня 1990 года свезти в Бухарест двадцать тысяч шахтеров, вооруженных железными прутьями и доведенных до исступления бешеной обработкой мозгов. Эта толпа два дня терроризировала город, бросаясь на каждого, кого можно было заподозрить в связях с оппозицией. Но поскольку таковых оказалось недостаточно, они срывались на всех, кто попадался под руку, раздавая удары направо и налево хотя бы для того, чтобы все поняли: с ними не шутят. Я в то время сидел в Карпатах, спешно дописывая свой материал, и в Бухарест вернулся, когда все было кончено. Шахтеры, получив благодарность от президента Илиеску, стали разъезжаться, а журналисты, наоборот, – съезжаться, заполняя гостиницу «Интерконтиненталь», где я, отложив свой отъезд, еще три дня ждал новых событий. Наблюдая на улицах скопления людей, которые тут же рассеивались, собирая стекавшиеся в гостиницу слухи, я все не мог решиться: то ли уехать, рискуя снова пропустить что-то интересное, то ли остаться, рискуя потерять законный повод покинуть эту страну.

В те дни я много общался с одним американским журналистом, которому изрядно досталось в прошедшей свалке, по каковой причине он разделял мой живой интерес к параноидальной научной фантастике в духе «Вторжения похитителей тел». Перебрав кучу романов, фильмов и имен их авторов, мы добрались до Филиппа К. Дика и сошлись на том, что его романы, с пугающей резкостью описывающие распад реальности и воспринимающего ее сознания, могут служить единственными надежными проводниками для путешествия по румынской twilight zone.

В одной из книг, под названием «Предпоследняя правда», он описал, как человечество, спасаясь от бактериологической войны, нашло себе пристанище под землею и уже много лет ведет там ужасающее существование. Из телепередач люди знают, что наверху свирепствует война, каждую неделю гибнут города, а воздух становится все более ядовитым. Но однажды вдруг проходит слух: война давно закончилась. Горстка могущественных персонажей, владельцев телесетей, имитирует военные действия с одной целью: держать под землей слишком многочисленное население, чтобы – на просторе – спокойно жить под звездным небом. Слух ширится, хуже того, он оказывается чистой правдой, и можно себе представить, какой гнев – низкий и отвратительный, но тем не менее справедливый – овладевает жителями подземелья, когда они вырываются на поверхность. Нечто похожее мы с американцем читали на лицах и в глазах шахтеров, высаженных на улицы Бухареста для «спасения демократии», и, признаюсь, что в баре «Интерконтиненталя» мы загадали святотатственное желание, чтобы однажды этот гнев обернулся против тех, кто его разжег.

2

Я вернулся из Румынии в полном душевном смятении и убежденный, что лучшим способом справиться с охватившими меня эмоциями будет описать жизнь Филиппа К. Дика. Эта работа длилась два года, в течение которых я почти не следил за происходящим в мире и, в частности, мало что знал о той части Европы, которую теперь называют бывшей Югославией. В самом начале тамошней смуты, когда речь шла только о сербах и хорватах, враждующие стороны представлялись мне чем-то вроде сильдавов и бордуров из приключений Тинтина[38]. Усатые деревенские увальни в узорчатых жилетах и с фесками на головах, большие любители выпить, после чего они обычно хватаются за висящее на стене ружье и начинают палить друг в друга, вспомнив давно канувший в Лету спор из-за какой-нибудь поляны, воспринимаемой сербами – по причинам, понятным только им, – как святыня их ратной истории, поскольку именно там они понесли однажды горчайшее поражение. Издали все это выглядело столь же обескураживающе, как и Румыния, и начинало казаться, что эйфория 1989 года была преждевременной, но поскольку устоявшегося мнения у меня не было, участия в спорах я не принимал.

Большинство моих знакомых, вслед за Аленом Финкелькро[39], поддержало стремление хорватов к независимости, а вместе с ним – и право народов на самоопределение. В ту пору аргумент казался железобетонным: если хочешь уйти – уходи. Никакой народ не должен оставаться в подчинении другого. Однако нашлись люди, которым было что возразить. Прежде всего, если следовать этой логике, в таком праве нельзя отказывать никому, в том числе Корсике, баскам, фламандцам, итальянской Лиге Севера – и конца этому не будет. Далее. Франция исторически считается другом Сербии, которая сопротивлялась фашистской Германии, в то время как хорваты не только были настроены пронацистски, но и нацистами оказались весьма рьяными и кровожадными. Те, кто приводил этот аргумент, охотно вспоминали памятную сцену из романа «Капут», где Малапарте, явившись с визитом к хорватскому лидеру Анте Павеличу, видит корзину, где лежат кусочки чего-то серого и скользкого, и спрашивает: не есть ли это знаменитые далматинские устрицы? И слышит в ответ: нет, это глаза сербов, двадцать килограммов, их привезли в подарок своим вождям бравые усташи – так называли хорватских партизан. Бойцов с сербской стороны звали четниками.

И наконец, последний довод, казавшийся мне самым убедительным: если согласиться с тем, что стремление хорватов к независимости вполне законно, то судьба сербов, давно живущих на их территории, представляется весьма незавидной. Составляя большинство населения Югославии, сербы окажутся меньшинством в Хорватии. И их беспокойство можно понять: первыми шагами хорватской демократии, возглавляемой Франьо Туджманом, были ликвидация в общественных местах надписей и вывесок на кириллице, вытеснение сербов со всех постов в органах управления и замена краснозвездного флага Югославской федерации на учрежденный еще в 1941 году немцами флаг Независимого государства Хорватия – с гербом в виде красно-белой шахматной доски. У переживших Вторую мировую войну этот рисунок вызывал примерно те же ассоциации, что и фашистская свастика. Я говорю это для того, чтобы напомнить, что в первые месяцы событий в Югославии, несмотря на мощную пропаганду, деление воюющих сторон на хороших и плохих парней было вовсе не очевидным, и мысль о том, что сербов в Хорватии может постигнуть участь евреев в Германии, не казалась такой уж бредовой. Ситуация начала проясняться лишь к моменту демонстративного разрушения Вуковара, и именно тут наши пути с Лимоновым пересекаются вновь.