Эммануэль Каррер - Лимонов

Он спрашивает, что сталось с друзьями его юности. Костя, по кличке Кот, был осужден на десять лет лагерей, отсидел весь срок и буквально через несколько дней после возвращения получил в какой-то драке удар ножом. Он умер, а его родители сходят с ума от тоски. А Кадик – денди, мечтавший стать саксофонистом, – по-прежнему работает на заводе «Поршень». Лидия от него ушла, он вернулся к матери, которая помогала ему воспитывать маленькую дочку. Дочка выросла и тоже ушла, а Кадик по-прежнему живет у матери. Много пьет. «Он был бы рад повидать тебя», – осторожно замечает Раиса. Но Эдуард пропускает это мимо ушей.

А как поживает Анна? «Анна? Господи! Разве ты не знаешь? Она повесилась в своей конуре, где жила, когда ее выпускали из психбольницы». Анна пыталась рисовать, в последнее время очень растолстела. Раиса иногда заходила к ней. Однажды Анна спросила у нее адрес Эдуарда в Париже: «Я не смогла ей отказать. Она тебе писала?» Эдуард кивнул. От нее пришло пять или шесть писем, полных такого мрачного бреда, что он не нашел в себе сил на них ответить.

Телевизор в квартире работает постоянно, показывая самые мазохистские, на взгляд Эдуарда, передачи в мире: бесконечные стенания, бесконечное смакование катастроф, и все это обильно сдобрено слащавой музыкой. Только что умер Сахаров – предмет его давней острой ненависти, и, как утверждают журналисты, этого великого человека оплакивает вся страна – от столицы до самой отдаленной деревушки. «Они все с ума посходили, – замечает Раиса, которая смутно представляет себе, кто такой Сахаров. – Можно подумать, что опять хоронят Сталина». Один выступающий сравнивает усопшего с Махатмой Ганди, другой – с Эйнштейном, третий – с Мартином Лютером Кингом, а какой-то шутник – даже с Оби-Ван Кеноби из «Звездных войн», мудрым советником слабовольного и нерешительного магистра Йоды, на которого все больше начинает походить Горбачев. «А кто же тогда Дарт Вейдер?» – спрашивает интервьюер. Разумеется, не обошлось и без Евтушенко, который вылез перед камерами, чтобы прочитать свое стихотворение, где Сахаров назван «трепещущим огоньком, разрывающим тьму эпохи» – эта метафора развеселила Эдуарда: он сделает ее своей, загадочной для других, фирменной фишкой – непременным атрибутом его статей в L’Idiot. Все ждут, объявит ли Горбачев национальный траур? Не объявит, потому что такой традиции в стране нет: три дня траура предусмотрены лишь в случае кончины Генерального секретаря партии, один – для члена Политбюро и ни одного для простых академиков. Комментаторы воспринимают эту холодность как свидетельство неприязни к правым, и их догадка подтверждается в день похорон. Горбачев ограничился тем, что постоял несколько минут у гроба, так и не присоединившись к сотням тысяч граждан, которые по собственной инициативе – беспрецедентный для страны факт – прошли через всю Москву траурным шествием. Зато свой шанс не упустил один из депутатов, чье грубоватое, но симпатичное лицо и простецкие манеры Эдуард уже отметил: его зовут Борис Ельцин. К этому времени Ельцин, со скандалом покинувший Политбюро, уже считался признанным лидером демократов, и вот он вышагивает за гробом Сахарова рядом с его вдовой Еленой Боннер. Эта старая ворона беспрерывно курит и всякий раз, попадая в объектив камеры, или гасит докуренную, или раскуривает новую сигарету. Заметив, что люди, окружившие Ельцина и Боннер, потрясают плакатами с перечеркнутой цифрой 6, мать спросила:

– А что значат эти шестерки?

– Это значит, – объясняет сын, – что они требуют отмены шестой статьи конституции о руководящей роли КПСС.

– А чего же они хотят?

– Ну, чтобы партий было несколько, как во Франции.

Мать смотрит на него с ужасом. Несколько партий – это кажется ей таким же варварством, как необходимость платить за газ.

Часть шестая

Вуковар, Сараево, 1991-1992

1

Они сидят на фоне глухой стены, в правом углу, зажатые между двумя столами из коричневого пластика. Больше никакой мебели: похоже на классную комнату, столовую или какое-нибудь административное помещение. На ней светлое пальто и крестьянский платок, он одет в темное пальто, шарф, на столе – цигейковая шапка. Они похожи на чету пенсионеров. Оба все время в кадре, но камера движется резко и хаотично, то отъезжая, то приближаясь, то панорамируя картинку, на которой только они двое. Людей, стоящих или сидящих напротив, не видно. Как и лица того, кто, тоже находясь за кадром, монотонно, но с раздражением, бросает в лицо старикам обвинения в том, что они жили в безумной роскоши, позволяли детям умирать с голоду, совершили геноцид в Тимишоаре. После каждого нового залпа обвинений невидимый прокурор ждет ответа, но старик, тиская в руках шапку, упрямо отвечает одно и то же: устроенное над ними судилище – незаконно. Время от времени его жена начинает возмущаться, пытается приводить какие-то доводы, а он, чтобы успокоить, привычным и трогательным жестом накрывает ее руку своею. Иногда он взглядывает на часы, из чего судьи делают вывод, что он ждет прихода войск, высланных ему на подмогу. Но войска все не приходят, и через полчаса съемка прекращается. Темный экран. Следующий кадр показывает их окровавленные тела: они лежат прямо на тротуаре. Где – непонятно: какая-то улица или двор.

Своей дикостью и странностью эта пленка напоминает ночной кошмар. Снятая румынским телевидением, она прошла по французским телеканалам вечером 26 декабря 1989 года. Я был потрясен, увидев ее, это случилось перед самым моим отъездом на Новый год в Прагу. А Лимонов тогда как раз вернулся в Париж из Москвы. Ему удалось разыскать Наташу, и она приехала с ним – размягченная и тихая, как всегда после своих загулов. Возможно, он задумался о судьбе их супружества, о своей мечте стареть и умереть возле жены. Уверен также, что он вспомнил и своих родителей, потому что, посмотрев эту передачу, сел и написал статью, где есть такие строки: «Видеозапись, задуманная как оправдание уничтожения главы румынского государства, – современный, страшный и яркий документ любви двух пожилых людей, объясняющихся друг другу в любви прикосновениями и взглядами. За всего лишь несколько часов до смерти… Наверное, он и она были в чем-то виноваты, невозможно обнаружить невиновного ни в чем лидера нации. Самый невинный все равно что-то подписал, кого-то не помиловал, не спас, разрушил. Такова профессия лидера. Но пленка эта, скудно заснятая людьми, уже договорившимися об их смерти, и долженствующая служить документом против них, свидетельствует лишь об их любви, об их простом величии. Затиснутые в угол между столами, невыспавшиеся, готовящиеся к смерти, застигнутые врасплох, они, однако, показали нам вживую действо, родственное лучшим трагедиям Эсхила или Софокла. Элена и Николаэ Чаушеску навечно присоединились к бессмертным любовным парам мировой Истории…»