Наталья Бондарчук - Единственные дни

Чтобы подчеркнуть ирреальность происходящего, создаем вокруг Пушкина свет летнего вечернего солнца. Он стоит в красной крестьянской рубашке, окруженный алым сиянием. Краем глаза наблюдаю, как сотрудники музея улыбаются нашему Пушкину – Днестрянскому – значит, вместили его в свое сердце.

Любовь Владимировна Козмина, сопровождаемая девушками, вошла в гостиную. На стол положили специально испеченный пирог, разлили чай по чашкам. По лицу Любы трудно было догадаться, что происходит в ее сердце, наполненном любовью к Пушкину и той ответственностью, которая на нее пала – играть Прасковью Александровну Осипову. Помогало, конечно, что, будучи пушкинистом, Любовь Владимировна многое знала об Осиповой.

Дружба с Пушкиным составляла жизненный интерес обитателей Тригорского и прежде всего самой Прасковьи Александровны Осиповой. От двух браков у нее было восемь человек детей. Несмотря на это и разницу в возрасте, Пушкин не в шутку ухаживал за ней, а спустя годы это не помешало им стать близкими друзьями.

И вот именно к ней, Прасковье Александровне, в трагические февральские дни, не зная дороги в монастырь, приехал Тургенев, сопровождая гроб с телом Пушкина. По сценарию она встречала его словами живого участия:

– Так и должно было произойти!.. – воскликнула Прасковья Александровна. – Но ведь какой случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтобы не проститься с Тригорским и с нами. Я ведь его как мать любила.

Но на съемках, как всегда, планы и сцены выстраиваются в обратном порядке. И чтобы Люба освоилась, я дала ей возможность подать реплику за кадром. Тургенев рассказывал Осиповой:

– Все товарищи по Лицею явились, ну, те, кто мог. Вы меня понимаете…

– Да-да, те, кто не в Сибири… – мягко произнесла свою фразу Любовь Владимировна, и я совершенно успокоилась! Девочки, играющие ее дочерей, тоже быстро освоились.

– Ну как? Что-нибудь получилось? – с тревогой спросила меня Люба.

– Конечно, получилось, не могло не получится у человека, который так предан Пушкину и тем, кто его любил, – говорила я совершенно искренне, еще и еще раз благодаря судьбу за встречу и дружбу с четой Козминых.

Бесконечный день продолжался. Несмотря на усталость, нам необходимо было снять еще три сцены с Пушкиным и его другом Николаем Раевским, и я предупредила группу, что будем работать до ночи, пока не снимем. Все с пониманием отнеслись к сказанному: «Работать так работать!»

Комнаты киевского дома Раевских опять же выбрали в Тригорском. Николай Раевский-младший (его роль исполняет мой сын Иван Бурляев) был из тех редких друзей Пушкина, которые любили его не за стихи только, а просто потому, что любили, хотя их дружба, безусловно, выросла из общности литературных интересов. По признанию самого Александра Сергеевича, он «сердцем отдыхал» с Раевским. А это означает, что он был весь открыт Раевскому и не прятал от него своих чувств.

По свидетельству многих современников, характер у Александра Сергеевича был непостоянен: в одну минуту он переходил от веселости и смеха к задумчивости. Иным казался несносным, вертлявым. Он не вставал, а вскакивал, то молчал, то взрывался в восклицаниях. Но с людьми по сердцу он любил и посмеяться, и даже похохотать от души, с необыкновенной легкостью открывая забавное. Именно со своим другом Раевским Пушкин был бесхитростно прост и естественен. Обо всем этом я размышляла с артистами Игорем Днестрянским и Иваном Бурляевым.

Их первая встреча, Пушкина с Николаем Раевским, должна проявить взаимное тяготение, сердечность, к тому же не будем забывать, что это пока еще мальчишки, и достаточно хулиганистые.

Александр вихрем ворвался в кабинет Раевского. Николай вскочил ему навстречу, сжал в объятиях друга и даже немного подкинул вверх.

– Собачий сын, почему ты не пришел в дом сразу, а прислал Никиту? – смеялся от радости Раевский. – Мы думали, тебя схватили и отвезли куда следует!

– Скотина, – в том же ключе отвечал Александр, – что ты сделал с моей малороссийской рукописью? – Пушкин вытащил из-за пазухи помятый объятиями Николая листок.

– Еще напишешь, сверчок.

Молодым артистам сразу удалось проникнуть в приподнятую атмосферу встречи. Весь облик будущего генерала, а сейчас гусара Раевского, мы решали в гротесковой манере. В жизни он был близорук и носил очки, а так как стояла ночь на дворе, он был в халате, голова повязана платком.

– А что это у тебя с головой? – поинтересовался Александр.

Раевский хохотнул и сел верхом на стул.

– Батюшка князя Сергея Волконского магнетизмом лечил. Так у него нога прошла, а у меня голова разболелась.

– Николай Николаевич увлекается магнетизмом? – изумился Пушкин.

– Да, и этому его научила Анна Турчанинова, подключаться… – Николай состроил серьезную мину, а руками изобразил совсем иное, похожее на «подключение» к женской груди.

Пушкин хохотал, усевшись с ногами на диван. А Николай продолжал:

– Они нас своим месмеризмом замучили, насильно магнетизируют, спасу нет.

– Нет, ведь это чудо, – взорвался радостью Александр, – в последний день в Петербурге – у Раевских, у матушки твоей, Николя, и в первый день в Киеве – опять же у Раевских.

– День! – хохотнул Николай. – Ночь на дворе, а ты шумишь. Ты хоть поел где?

– Обедал у Давыдовых.

– Тогда умойся и ко мне в библиотеку. Никита! Намыль барину шею, да покрепче.

Как нам всем показалось, сцена удалась, и мы перебрались в библиотеку, где должен был состояться главный потаенный разговор друзей.

Эту сцену мы готовили еще месяц назад, иначе артисты не успели бы ее освоить.

– С тех пор как я сделался историческим лицом для сплетен Санкт-Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами, – горько признавался Александр другу. – Кругом шипенье, травля, сплетни, злорадство – всё, чем потешается толпа. На всех углах говорилось, что будто бы я был подвергнут телесному наказанию при тайной полиции.

– Это сплетня? – неосторожно спросил Раевский.

Пушкин обернул к нему гневное лицо.

Я еще раз объяснила актерам, что на этой фразе Пушкин может взорваться: уж если друг поверил сплетне!..

Но ярость уходит с лица поэта.

– Безусловно, но я обезумел от гнева и чуть было не наделал весьма серьезных бед.

– Легко поверить… – выдохнул Николай.

– Молва о том, что меня высекли, разошлась быстро, и, конечно, сам я узнал об этом слухе последним. Я считал себя опозоренным и пришел в отчаяние. Я взвешивал, что лучше – убить себя или убить Его…

– Кого? – настороженно спросил Николай.

– Votre Majeste![1]

– Господи! – невольно вырвалось у Николая.