Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев
После этого лицедей под тот же скрип занимал исходную позицию, а столпившийся народ вновь торопился наполнить опустевшую кружку, чтобы симпатяга-негр поскорее ожил. Возвращаясь назад по торговому ряду минут через двадцать, я увидел, как недавний «манекен» сворачивал свою деятельность: без скрипа деловито бросал кружку в саквояж, наполовину набитый мелочью, за ней летели перчатки и канотье. Эффектно щёлкнув замками, словно закрыв занавес, актёр с достоинством ретировался. Обычный рабочий день европейского нищего закончился. Со временем я понял, что ничего необычного в этом не было. Рождалось новое искусство — искусство быть нищим.
Довольно оригинальное решение удивить и в то же время разжалобить публику пришло в голову одному англичанину в небольшом прибрежном городке Ловестофт. С виду невзрачный англичанин уселся в довольно тесную клетку, которую несла перед собой на руках громадная горилла. Она расхаживала по городу, а в бамбуковой клетке, скрестив ноги по-турецки и ссутулившись, сидел с жалостливым лицом бедолага и принимал от взрослых и детей вспомоществование в виде монет, печенья, конфет и других подачек. У заключённого в ногах торчала табличка с надписью: «ЕСЛИ СЕГОДНЯ Я НЕ СОБЕРУ ЕЙ НА ЕДУ, ВЕЧЕРОМ ОНА МЕНЯ СЪЕСТ».
Маленький зоопарк, только наоборот. При внимательном рассмотрении оказывалось, что сама горилла, вернее, её голова, торс и руки, держащие клетку, — это хорошо сработанное чучело. Ноги, однако, были живыми и принадлежали человеку, который «сидел» в клетке. То есть в клетке находилась верхняя часть туловища с прикреплёнными к ней тряпочными сложенными по-турецки ногами. Настоящие же ноги он засунул в пустые штанины чучела. В целом это была достоверная имитация живой гориллы, несущей в клетке человека. Понимаешь, что такого не может быть никогда, но факт налицо: большая горилла несёт маленького жалкого человечка. Это было уникальное представление.
В городе Ла-Рошель (сразу приходят в голову мушкетёры, кардинал, дуэли на шпагах) натолкнулся я на миниатюрную девушку-балерину — живую игрушку, словно появившуюся из музыкальной шкатулки. Шкатулку, на которой она танцевала, представлял небольшой сундучок, натёртый сверху тальком. Рваными отрывистыми движениями под механическую музыку колокольцев девушка изображала танцующую куколку с очень грустным лицом: уголки рта опущены вниз, глаза с немигающими веками уставлены в одну точку, ножки её передвигались по поверхности так, будто какой-то механизм внутри сундучка приводил их в движение по программе, заданной искусным мастером.
Сделав несколько изящных пируэтов, она замирала. Тогда её смело можно было принять за восковую фигуру из музея мадам Тюссо. Но стоило кому-нибудь бросить монету перед сундучком, балерина снова «оживала» и продолжала свою партию. Подходили и уходили люди, фотографировали балерину, изредка кидали деньги. Честно говоря, туристы, особенно на Западе, не очень-то любят раскошеливаться на платные представления. И «новые нищие» так и остаются нищими. В отличие от «новых русских», в которых русского не остаётся ничего.
У нас нищие как при царе Горохе. Ни изящества, ни позы, ни достоинства. Не говоря уже о гриме и костюмах.
В Барселоне посреди улицы Cobrado, на бульваре, можно увидеть целую галерею людей-изваяний, напоминающих мраморные статуи в Летнем саду Санкт-Петербурга. Слева и справа на небольших постаментах застыли люди с наштукатуренными лицами-масками, облачённые в тоги, мантии, туники, мундиры. Их социальный статус — человек-статуя. Всё-таки назвать их нищими можно с большой натяжкой. Это была их работа с явными признаками творческого начала. В этом ряду особенно привлекала внимание одна фигура: хвостатый чёрт с длинным трезубцем, в обтягивающем красном трико. Чёрт намечал жертву из толпы идущих и начинал тыкать в её сторону трезубцем, высовывая при этом неимоверно длинный красный язык.
Напротив него находилась ещё более колоритная фигура — не то хохол, не то янычар, разодетый в цветастую одежду: красные шёлковые шаровары, золочёные туфли с высоко загнутыми вверх острыми носами. Голый торс и руки были увешаны бубенчиками в виде подвесок и браслетов, а бритая голова увенчана длинным чубом. Время от времени хохол-янычар принимал позы, по выразительности соперничающие с китайской гравюрой, изображающей подвиги героев времён династии Цин. Причем смена поз совершалась настолько резко, с такой дикой мимикой и внезапным взвякиванием всех бубенцов, что некоторые особо нервные зрители вздрагивали, отскакивая в испуге.
Недалеко от янычара располагался Чарли Чаплин: мятый чёрный костюм, на голове шляпа-котелок, на запястье руки тросточка, на губах слегка виноватая улыбка — застывший персонаж из «Огней большого города». Иногда Чарли оживал, но только для того, чтобы повернуть голову в сторону дающего милостыню и расшаркаться ножкой. Взгляд его немигающих глаз говорил только об одном: «Я тот избранный счастливчик, который может находиться над вами, не сумевшими подняться даже на одну ступеньку подиума».
Через год я вновь появился в Барселоне. К тому времени сошли куда-то со своего пьедестала хохол-янычар, чёрт с трезубцем и другие действующие лица. Однако Чарли стоял там же, где и годом раньше. В тот день, когда я снова увидел его, Чарли здорово повезло — его снимали киношники. Вокруг ассистенты, софиты, отражатели, большая камера на треноге, солидные люди в очках. Не зря ты поднялся, Чарли, на пьедестал, пусть даже на одну ступеньку. В отличие от нас, грешных, пришёл твой звёздный час, наверняка хорошо оплаченный.
Подходя к метро, я обратил внимание на поразившего меня одноногого нищего. Он стоял на широком парапете подземного перехода, опираясь на костыль. На нём был помятый костюм неопределённого цвета. Рядом с костылём лежала такая же мятая кепка, в которой не было ни единой песеты. Народ безучастно спускался в метро, не замечая одноногого. Лицо его было худым, взывающим к милосердию. Он не замечал ни людей, ни мира, был погружён в никому не ведомые тайники своей души. Взгляд, обращённый к небесам, был покоен и светел. Длинные, давно не чёсанные волосы разметались по плечам.
Помотавшись по Барселоне часа три, возвращаясь назад, снова увидел одноногого. Стоял он в той же позе, но на этот раз на лице были написаны отчаяние и потаённая мука. Кепка его была по-прежнему пуста, а народ так же холоден и невнимателен. Будто одноногого и вовсе не было в этом суетном мире. Душа моя внезапно отозвалась на немой крик обездоленной другой души, и я бросил в пустую кепку завалявшуюся в кармане монету. С моих глаз будто спала пелена: я увидел наш мир лицедейства, пытающегося примерить на себя свои бутафорские одежды, глазами нищего, понимающего, что мир этот в лучшем случае отзовётся грошовой подачкой.
А мене-е-е-е, Господи…
В конце неблагословенных девяностых
