Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев
Это было остановившееся мгновенье, похожее на вечность. Дед опять что-то забубнил. И под его бубнёж и монотонное качание двери мы снова погрузились в странное состояние между явью и сном.
В проёме двери, как на сцене театра, вдруг неожиданно стало разворачиваться фантасмагорическое действо. Замелькали привычные персонажи, выглядевшие до странности непривычно.
Двигаясь как фигуры на Пражских часах, шедшие с объявленного по расписанию чая члены экипажа на короткое время замирали перед раскрытой дверью, поворачиваясь то одним, то другим боком. Реже вообще не поворачивались. Но все что-то говорили.
Первым снова показался помполит, почему-то одетый в сутану ярко-красного цвета. С видом весьма надменным он шёл гусиным шагом, оттопырив нижнюю губу. На уровне живота на плоской золотой цепи болталась звезда Давида. Персонаж вдруг погрозил нам, сжав пальцы в плотный жирный кулак. При этом лицо его сделалось слащаво-лукавым.
Повернувшись к нам в пол-оборота, он произнёс елейным голосом: «Всё в руцех князя мира сего, всё в его воле! И знайте наперёд, от руц его загребущих мало кто уходит». Разжав кулак, он благословил нас жестом католического священника и невозмутимо пошёл дальше под едва уловимый бой Пражских курантов.
Наш старейший моторист открыл от удивления рот, а электрик хотел было уже зааплодировать столь невероятно преобразившемуся помполиту. Но Дед прервал все поползновения к выражению каких-либо чувств громким окриком: «Окстись!!!»
Электрик машинально перекрестился. Но от этого странное действо не прекратилось.
Поскольку следующий персонаж «Пражских часов» предстал в виде цирюльника с помазком и ведёрком с мыльной пеной, я его едва узнал. То был младнаучспец аэрологического отряда. Он бравировал своей «калининской бородкой», которая торчала, как пук сухой травы. В начале рейса спец взял посмотреть у меня книгу «Звёзды на небе», а потом, не желая её возвращать, отрицал даже её существование и почти убедил меня в этом.
Остановив свой взор на мне, должник произнёс:
— Наше вам с кисточкой! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать!
Стало понятно, что никогда теперь не запомнить мне контуры видимых созвездий, которые так хотелось изучить, чтобы свободно ориентироваться в звёздном небе. Кто теперь изучает азбуку Морзе или таблицу логарифмов? Так и я — успел освоить на северном небосклоне только Большую Медведицу, Полярную звезду и Кассиопею, которые расположены на одной линии вращения. А на южном — Южный Крест, одно из самых ярких и красивых созвездий. Вот тебе и «наше вам с кисточкой».
Наконец, в дверном проёме показался капитан в тропическом форменном костюме под цвет песка африканских пустынь. Лицо его и цвет костюма выдавали в нём латентного охотника необозримых саванн. Старый потёртый винчестер 44-го калибра, который он небрежно держал в левой руке, непроизвольно вызывал зависть. Родители дали ему имя первого императора Рима. Это его нисколько не смущало, и он с детства носил на лице некую печать задумчивости и властности Октавиана Августа.
Капитан передёрнул нижнюю скобу винчестера и, обернувшись в нашу сторону, произнёс:
— Оладьи скоро закончатся! А без оладий что? Жизнь пуста и неинтересна.
— Это кто сказал? — очухавшись от сонного оцепенения, спросил второй механик по кличке Оберст. — Пойду принесу хотя бы свою порцию…
— Сидеть!!! — приказал Дед.
После чего мы опять прижухли. Дед продолжал бубнить про какие-то клапана, раскепы, форсунки, жиклёры и плунжерные пары.
Между тем в проёме появилась новая фигура. Хохол из хохлов! Родители его ещё в досталинские времена к своей фамилии Куропятник добавили «ов». И в итоге стали русскими. Хотя от сала так и не отказались. Вот и наш «русский» нёс под мышкой большой шмат сала, который он постоянно брал с собой «для усиления» обеда или ужина. Это было его любимое выражение — «для усиления». Как он сочетал сало с оладьями и вареньем, трудно представить.
Здесь надо особливо отметить, что этот неизменный шмат у Хохла никогда не уменьшался. В экипаже ходил слух, что он был получен от самого фуцмана, который уверил Хохла, что именно в этом шмате сала заложена матрица жизни. Поскольку Хохол находился под воздействием много выпитой горилки, то согласился на предложение почти сразу, рассчитывая пусть и не на бессмертие, но хотя бы на ощутимое продление своей многоценной жизни.
Покосившись на отверстую дверь, где на диване размещались двенадцать полуспящих хранителей электричества, пара и топлива, Хохол ещё крепче прижал сало локтем к правому боку.
Один из хранителей, учуяв запах сала, попросил Хохла:
— Дай хотя бы попробовать…
— Чего его пробовать? Его исть надоть. Сало, оно и есть сало.
— Давай будем исть. Я разве против? — согласился Оберст, протирая заспанные глаза.
— Не салом единым жив человек…
— Не салом! Но ещё и хлебом. А то и словом, — уточнил Оберст. — Правда, хлеба у меня нет, а вот слово я тебе скажу: пошёл ты со своим салом… в страну на букву «ж».
И Хохол пошёл туда, куда его послали, крепко прижимая к себе «неразменный» шмат, который на глазах стал расти и вырос до размеров добротного министерского портфеля.
«Пражские часы» неумолимо продолжали своё действо.
Очередным персонажем оказался третий электромеханик, который на разных праздничных мероприятиях, будь то праздник Нептуна в честь пересечения экватора или Восьмое марта в честь всех женщин мира, выступал в самодеятельном судовом оркестре в качестве саксофониста. При пересечении экватора черти бросили его в «купель для крещения» вместе с саксофоном. Саксофон после этого стал как-то невнятно скрипеть. Его звуки стали напоминать звуки выхлопа автомобиля со снятым глушителем. Но это исполнителя нисколько не смущало, и он продолжал самозабвенно «играть» для подвернувшихся под руку невольных слушателей.
Вот и сейчас до нас донеслось что-то жгуче-испанское, напоминающее Besame Mucho… Саксофон скрипел, как старая не смазанная жиром телега.
Игрок вынул изо рта мундштук саксофона, тем самым избавив нас от «чарующего» скрипа, и запел голосом Андреа Бочелли:
— Беса-ме-е-е, бе-са-ме мучо — целуй меня крепче, целуй меня много.
На этой часто повторяемой фразе он застыл перед нами во всём своём неподражаемом блеске.
Поскольку наш «певец» слов больше не знал, то Дед не растерялся и дополнил звучным голосом:
— Como si fuera esta noche la ultima vez.
Женя, а нашего электромеханика-саксофониста звали Женей, открыл от удивления рот, подтёр рукавом уставного кителя слюнявые губы и, посмотрев на Деда, как на представителя иной цивилизации, произнёс с придыханием:
— Клёво, Дедуля! Спиши слова!
— Ты для начала выброси свою трубу за борт, а потом начнём учить слова, — приказал Дед. — А то из-за твоей, с
