Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
Население относилось к бойцам так: в апреле 1921 года исполком села Гава отпустил 20 Туркестанскому стрелковому полку отравленное анашой мясо. Пострадало около половины полка. Одновременно произошло нападение басмачей. Его отбили здоровые бойцы. И наконец — настроение «Н» кав. полка: «третий год без отдыха; 65 % состава больны, когда же мы выйдем из этих проклятых кишлаков».
Но в те дни, когда сторонники вмешательства и вооруженной помощи «из большого государства» Энверу толкали эмира на открытую войну с Советами, положение и в Ферганской области и вообще на афгано-советской границе изменилось. Командование и политическое руководство умело прямо смотреть в глаза опасности, и Реввоенсовет Туркфронта с полной откровенностью и ясностью писал в своем циркуляре:
«Недоверчивое отношение к строительству советской власти и к красноармейским частям со стороны туземного населения создалось благодаря преступной колониальной политике царского правительства, привилегированному положению пришлого европейского населения, жестокой эксплоатации трудящегося туземного населения и деятельности органов советской власти и ее представителей, порою ничем не отличавшейся от деятельности старого правительства».
«…всем работникам Красной армии нужно всегда твердо помнить азбучную истину гражданской войны и в особенности партизанской: без поддержки населения Красная армия ничего не может сделать».
С тех пор, как был поставлен вопрос о завоевании симпатии населения, с тех пор, как ряд экономических и политических мероприятий успокоили местного «мелкого производителя», басмаческое движение вырождалось в налеты разбойничьих шаек, и старое знамя панисламизма, поднятое Энвером, было по существу для басмачей новым знаменем. Политические и экономические корни басмаческого движения, разумеется, нуждаются в подробном описании, но не в этом цель этих записей, и автор приводит указанные выше сведения только для того, чтобы ввести читателя в обстановку, в которой развивались события. Был момент, когда афганцы нетерпеливо выжидали, как повернутся военные действия против Энвер-паши и удастся ли Энверу из Восточной Бухары и Самаркандской области пробиться в Фергану и разжечь догорающее пламя басмаческого движения.
Мы не были слепы и глухи, и впервые услышали о тайных гонцах Энвер-паши, посланных в Кабул, еще зимой 1921 года. В начале лета мы заметили явную концентрацию войск в Гератском пограничном районе. Это могло быть объяснено сменой Мухамед-Сарвар-хана и желанием кабульских властей отозвать старые гератские полки, заменить их новыми образцовыми частями из Кабула. В Чильдухтеране, в восемнадцати километрах от Кушки, действовал пограничный полковник Абду-Рахим-хан, худой, высохший от малярии, желтый человек с китайскими усами. Можно сказать, он и был до некоторой степени автором знаменитого джемшидского вопроса. Когда мы встречались с ним на дурбарах, когда пожимали сухую, костлявую руку пограничного полковника и вежливо осведомлялись о здоровьи, то мысленно желали друг другу внезапной и скорой смерти. Эта широкая, костлявая рука была по локоть в крови наших пограничников, железнодорожников, советских туркмен и джемшидов, и я полагаю, что это не только образное выражение. Абду-Рахим-хан был не только вдохновителем басмаческих налетов; такой человек не мог себе отказать в сильных ощущениях. Кроме того мы совершенно точно знали, что он имел свою долю в любой добыче басмачей. Но мы ели плов за одним столом; он показывал нам свои длинные, белые зубы и бескровные десны; мы тоже улыбались — тяжелый долг, тяжелая служба. Абду-Рахим-хан, единственный из всех гератских сановников, остался на своем месте в Чильдухтеране; перемены в Герате не коснулись старой пограничной рыси. Теперь он часто навещал Герат и нового наместника. Мы иногда встречались на Чаар-Бахе, он подносил руку к каске, показывал белые зубы и, опуская руку, гладил китайские усы. Он был свеж и в «форме», накануне больших дел.
В Кабуле афганцы заменили наших радиотелеграфистов своими, недавно обученными. По существу в этом не было ничего угрожающего; радио-станция была подарена афганцам, но полное устранение наших радистов порывало связи полпредства с Ташкентом и Москвой. Дипломатическая почта попадала в Кабул через полтора месяца. Ташкент и Кушка были принуждены прекратить всякую передачу в Кабул. Ровно через две недели мы почувствовали резкую перемену погоды в Герате. Афганская почта, действовавшая сравнительно аккуратно, вдруг перестала для нас существовать. Последним известием из Кушки было очень краткое сообщение о том, что на ближайшем железнодорожном полустанке вырезано девять человек, весь обслуживающий полустанок штат железнодорожников. Абду-Рахим-хан безвыездно жил в Чильдухтеране. Однажды утром из города прискакал наш переводчик, меланхолик и тишайший человек. Он был бледен и непохож на себя. Ему о т к а з а л и в выдаче почты для консульства, почты из Кушки и Кабула, то-есть ему сказали, что писем для нас нет, между тем он сам видел четыре толстых пакета с советским штампом; над ним явно издевались. В то же утро на наших глазах солдаты жестоко избили чахоточного портного, которой пришел искать работу в консульстве. Из города вернулся доктор Дэрвиз; он тоже бился в припадке истерики: его, старожила Герата, провожали в город и из города два солдата, провожали как арестанта. Кроме того, его пациент, старый почтенный купец, старшина купцов, внезапно отказался от лечения. Это было невероятно, потому что только вчера брат старшины умолял доктора приехать к больному. Обо всем этом легко и даже смешно вспоминать теперь, но в те два месяца совершенно отрезанные от мира шестеро мужчин и две женщины переживали приблизительно то, что позже доблестно перенесли трагически погибшие в кантонском консульстве товарищи. Мне пришлось официально заявлять протест против изоляции консульства. Я поехал на Чаар-Бах с переводчиком четыре афганских кавалериста ехали сбоку и сзади, скаля зубы и развлекаясь болтовней на наш счет. В Чаар-Бахе конюха и холуи открыто плевали нам вслед. Но самое удивительное было то, что в те знаменательные дни воскрес Ахмет-хан: старому хищнику дали возможность показать зубы. Он сидел как ни в чем не бывало на старом месте у окошка с цветными стеклышками, умышленно небрежно одетый, и притворно дремал, посасывая чилим. Я постарался не доставить ему удовольствия и не выразил никакого удивления. В три месяца этот человек пережил величие и падение и снова вернулся к величию. Молодой человек в золотых очках на это время оказался ненужным, молодого человека убрали. Мулла Ахмет-хан смотрел в окно, в небо. Он не был расположен к серьезной беседе.
Я сказал: «Мы решительно протестуем против изоляции консульства». Он
