Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
Граница. Выбеленный известью домик без дверей и окон. На полотняных койках спят босые пограничники. Двое встали, не торопясь, отвязали коней и выехали к нам на дорогу. «Здравствуйте, товарищи», — сказал консул, задыхаясь от перебоев сердца. Он пересел в тахтараван и лежал весь желтый, в марле и бинтах. Кроме тропической малярии он был болен тропической накожной болезнью, затем пороком сердца и неврастенией. Это сделал в два года старый Герат. Пограничники ехали позади нашего каравана. «Никакой встречи, — сказал консул, — никого. Мы же предупредили — и никакой встречи. Но ведь два года!»
Афганский конвой проводил нас до дверей одноэтажного домика. Там, на деревянной вывеске — выцветшие буквы: «Уполномоченный отдела внешних сношений в Кушкинском и Тахтабазарском районе». Восемь афганских кавалеристов, четверо слуг, мехмандар и каракеши остановилась у дверей уполномоченного отдела внешних сношений. Здесь прекратил существование штат генерального консульства РСФСР в Герате. В качестве обыкновенных смертных мы сидели в столовой товарища Юлина. Жена уполномоченного в Кушке наливала нам и мехмандару жиденького чаю. Товарищ Юлин сидел, заложив ногу на ногу, так, чтобы не было видно заплаты на синих галифе. Это был Юлин, гроза афганцев, гроза дипкурьеров, отважный сторож дипломатических привилегий, неутомимый противник пограничного полковника Абду-Рахим-хана. О нем говорил, бледнея от злости, Ахмет-хан: «Афганистан, дружба, Советская Россия, но Юлин, Юлин»! Получалось так, что две великие страны готовы броситься в объятия друг другу, но между ними стоит Юлин в черной косоворотке и синих галифе. Мы смотрели на смирного, скромного, чихающего в ладонь человека, и мехмандар, младший назир наместника, тоже смотрел на страшного Юлина. Назойливая артиллерийская батарея с точностью секундомера стреляла в Кушкинских горах. Мы слушали эту канонаду, как соловьиные трели, а младший назир наместника зло смотрел на Юлина, точно это по его приказу с пяти часов утра стреляли пушки Кушкинской крепости. Он отпил глоток чаю; чай ему не понравился; он встал и сказал: «Бааман-и-худа» (поручаю вас богу) и поклонился. Мы простились с афганским конвоем, и караван тронулся по широким улицам Кушки. На подоконниках казарм сидели курсанты и вслух судили афганских коней. Кушкинская батарея стреляла, как бешеная, афганские лошади горячились и поводили ушами, и наконец все исчезло за воротами крепости.
— Товарищ Юлин, — сказал консул, — все же надо послать телеграмму в Мерв, пусть пришлют вроде служебного вагона. Неудобно же ехать в четвертом классе с «водянкой». Все же афганцы… Престиж…
— Послать можно, — сказал Юлин, — только знаете, теперь все на хозрасчете. Есть у них полумягкий вагончик микст, когда приезжал Джемаль-паша — прислали… Положим, то Джемаль-паша, а для своих — знаете, как у нас… Я, видите ли, принимал Абду-Рахима. Чашки понадобились, чайный прибор. У коменданта в бывшем крепостном собрании имеется. Пишу записку — прошу, так мол и так, есть надобность в чашках по случаю приема афганполковника. А он отвечает на обороте моей записки: «Пулю — простите за выражение — ему в задницу надо, а не чашки». Народ!
Легкий угар шел из кухни, там жарила лепешки свояченица уполномоченного, страшного Юлина. Дым отечества.
Вечером пришли комендант и начальник особого пункта, курили английские сигареты из Герата и дружелюбно ругали Юлина: «Дипломатничаешь, а у меня на прошлой неделе конника ранили и лошадь убили. Давно из центра?» — «Полтора года», — сказал я. «Ну, не узнаете, полный Вавилон. Интересная история. Прибегает тут весной один джемшид из Герата и говорит: Афган весь «сафират-совет-Руссия» порезал, а ханумов позабирал. И знаете ли, вполне возможно. Но вам надо соснуть с дороги. Утречком повидаемся». Мы спали на твердых сундуках, — на четырех афганских сундуках спал, как убитый, штат генерального консульства. Утром Мерв ответил на телеграмму:
«Микст невозможно иначе как за плату. Возможно жесткий вагон общих основаниях иначе теплушку».
Мы выбрали теплушку. Поезд «водянка» увозил нас от афганской границы. Откатили тяжелые двери; сухой накаленный воздух колыхался под крышей теплушки. Проплыл Михайловский хутор, хаты, тополя, дивчины, невероятный, как сон, пейзаж Украины, и потом опять бурые горы, спаленная до тла трава и две стальных полоски — закругленная линия рельс, уходящая на Мерв и на север.
На станции Таш-Кепри мы нашли себе попутчика до Ташкента. Это был немец литератор, фотограф, кино-оператор — странствующий писатель, занимающийся «большим репортажем», доктор Колин Росс. Двадцать лет он мерил земной шар по всем направлениям от Манильских островов до Сахалина и от Новой Зеландии до Гельголанда. Он писал о людях, животных и климатах, фотографировал, проявлял и печатал снимки, и в пути читал и отсылал корректуры. Через Каспий и Асхабад Колин Росс приехал в Кушку и держал путь в Кабул. Он проехал триста границ; его паспорт — летопись странствий — держали черные, желтые, оливковые и коричневые руки пограничников всех рас и наций. В Кушке он уперся в Парапамиз и пограничного афганского полковника. Колин Росс, странствующий литератор, написал в Кабул и попросил визу. Он спросил у Юлина, когда ждать ответ из Кабула. Юлин ответил: «Через четыре месяца». И Колин Росс повернул в Ташкент. Мы сидели в его теплушке под кисейным пологом. Лысый босой человек в испарине смотрел на нас с откровенной завистью: шестнадцать месяцев в запретной стране. «Куда вы поедете из России?» — спросили его. Он ответил просто: «Пока в Тибет». Через три года в Берлине, на прилавке книжного магазина, я перелистал его книгу. Конечно, он описал встречу с нами на станции Таш-Кепри. В 1931 году я беру реванш.
В Мерве мы вдруг почувствовали себя отставшими на целую эпоху. Между нашей эпохой, военным коммунизмом, и эпохой нэпа лежало афганское средневековье. Железнодорожники открыто говорили о курсе рупии. Человек в поддевке и сапогах бутылками кричал во весь голос с площадки тронувшегося поезда: «Чохом за все шкурки сто! Николаевскими золотыми али советскими, нам все едино».
В Бухаре на запасном пути стоял санитарный поезд. На койках лежали в поту и жару красноармейцы, трое раненых и двести маляриков. Врачи и сестры, тоже в поту и в жару, шатаясь, ходили между койками. Они мерили температуру себе
