Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
В этом случае скромная проза с полным основанием уступает классическим стихам:
. . . . . . едет он теперь С запасом фраков и жилетов, Шляп, вееров, плащей, корсетов, Булавок, запонок, лорнетов, Цветных платков, чулок à jour, . . . . . . . . . . . . . С последней песней Беранжера, С мотивами Россини, Пера, Et cetera, et cetera.Песни Беранжера, мотивы Россини заменялись песенками парижского ревю, но во всяком случае это явление в Герате и Кабуле не могло пройти незаметным, и тегеранский парижанин вскоре оказался преподавателем французского языка при дворе эмира.
Ветер других стран подул с запада. Из Аравии через Багдад, южную Персию и Хоросан пришло мятежное племя арабов — пятьдесят семейств, принужденных англичанами покинуть родину. Они разбили лагерь под стенами Герата. Лица, походка, жесты арабов отличали их от несколько суетливых и резких в движениях афганцев. Я увидел вождя племени на прогулке у ворот Герата. Он ехал на высоком, вороном, отливающем шелком, коне. Конь и всадник были одинаково снисходительны к окружающему. Шейх ехал в полосатом бурнусе; чалма спускалась, прикрывая от солнца его затылок и плечи. Шейх, настоящий шейх из сказок Шехеразады. Он поровнялся с нашим экипажем и увидел женщину, величественным и легким движением поднял он руку к переносице, и мы вдруг увидели на орлином носу с горбинкой хрустальные крылышки пенснэ. Солнечный блик играл на его узких и длинных лакированных башмаках.
Гератская зима была короткой, не похожей ни на зиму, ни на осень. Весна была стремительной; вообще не было весны: в два дня исчез снег на горах, и прозрачная зеленая дымка одела голые сучья деревень. Прозрачная дымка мгновенно превратилась в нежно-зеленое облако, первую зелень. Слуги убрали столы с южного балкона, мгновенно распахнули для сквозняка окна и двери, и мы поняли, что наступило лето. Одно время года дало другому не более недели. Шесть человек в поту и испарине собирались в подземной комнате доктора Дэрвиза и с проклятиями рылись в так называемой библиотеке, состоящей из сорока зачитанных, растерзанных по листкам книг. Вечером начинали симфонию шакалы, и под этот отвратительный аккомпанемент шесть человек, как в клетке, кружились по балкону, огибающему дом, и говорили о поэзии, прозе, политике, театре, Москве, Париже и Риме. В декабре 1921 года Ф. Ф. Раскольников писал мне из Кабула:
«Знаете ли вы, что застрелилась А… Городецкий, по газетам, умер в Персии. О Гумилеве вам известно. О Балтфлоте мы совершенно ничего не знаем. Если при вашей близости к России какие-нибудь вести достигают вас раньше, пожалуйста, сообщите».
Я сообщил все, что знал, и получил ответ на свое письмо, считаясь с афганскими темпами, довольно скоро, в конце мая 1922 года:
«Относительно Сергея Городецкого и А. (известной поэтессы) вы оказались правы. Я был введен в заблуждение. Читали ли вы статьи Л. М. (Ларисы Михайловны) в четвертом номере «Красной Нови»? Л. М. готовится выпустить свои «Письма с фронта».
Я прочел афганские очерки Ларисы Михайловны уже в Москве.
В промежутке между этими двумя письмами произошли важные в гератской жизни события. Мухамед-Сарвар-хана наконец сменил министр полиции. Он приехал из Кабула с тридцатью чиновниками и офицерами в новенькой защитной форме, в мундирах с розовыми и зелеными выпушками и петличками. От Исмета и Суриа-бея офицеры научились бренчать шпорами, играть в теннис и устраивать офицерские скачки. Все это было хорошо для Кабула, но старый наместник оставил им печальное наследство: скучный, старый Герат. Новый наместник устроил нам полуевропейский, почти кабульский, прием и, в точности копируя эмира, играл сигаретой и перчатками, обворожительно и двусмысленно улыбался; эта улыбка не обещала ничего доброго для Герата. Презрительно-величавого Ахмет-хана сменил рыжеватый блондин в золотых очках, круглый невежда в нехитрых делах Гератской провинции. Он копировал кабульского министра Махмуда Тарзи точно так же, как Шоджау-Доуле копировал эмира Амманулу. Он тоже пробовал задавать каверзные вопросы: «Правда ли, что большевики хотят отдать Кушку афганцам?» Я увидел падение Ахмет-хана, красивого, величественного в национальном афганском платье, Ахмет-хана прежних лет; я вдруг увидел его в невообразимом полосатом френче и длинных брюках, сшитых отчаянно смелым гератским портным. Жалкое зрелище! Он сидел на задворках Чаар-Баха за четырехугольным хрупким столом, сидел н а с т у л е, поджав под себя ногу, чтобы хоть чем-нибудь приблизиться к блаженным временем сиденья на полу. Однако он писал по-старому, держа бумагу на весу, и посмотрел на меня из-за бумаги печальными глазами, человеческими глазами… Второе лицо после Мухамед-Сарвар-хана — и такое унижение. Я вспомнил, как однажды ему отвозили подарок — посредственные золотые часы, благодарность за заботы о нашей миссии, когда она проезжала через Герат. Он взял часы двумя пальцами, открыл их и попробовал плотность золотой крышки; презрительная тень пробежала у него по лицу, и он с неотразимой иронией сказал переводчику: «От друга я даже т а к о й подарок приму». Какие перемены…
Между тем реформы грозили перевернуть Герат. Началось с того, что вдоль базара на равном расстоянии друг от друга были расставлены фонари и на каждом фонаре написан его номер. Школьники, клянчившие у нас гроши и целый день околачивавшиеся на базаре, были наспех одеты в штаны и куртки из защитной материи. В день Уразы они маршировали по двору и тоненькими дискантами пели афганский гимн. Но в первую очередь реформы дали себя знать в налоговой системе. В этом случае афганские крестьяне оказались решительными консерваторами и приверженцами старого сердара. Они прогнали алчных сборщиков податей, и тогда реформаторы
