Елена Обоймина - Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

Здесь, по словам одного из друзей, она преуспела в своем христианском служении, может быть, даже больше, чем в Париже, поддерживая своей верой, бодростью и участием множество людей. При своем неунывающем характере и способностях легко переносить нужду, никогда особенно не заботясь о собственном комфорте в повседневной жизни, русская монахиня, оказавшись в лагере, целиком обернулась душой к бедам и нуждам окружающих ее заключенных. Несмотря на лагерные ужасы, матушка находила слова утешения для других, сохраняла веселость, шутила и никогда не жаловалась. В лагере ей удалось устраивать настоящие «дискуссии», окружив себя самыми разными по возрасту и вере людьми. По признанию людей, выживших в лагере смерти и знавших мать Марию, она помогала им восстановить утраченные душевные силы, читала им отрывки из Евангелия и Посланий и толковала их. (Драгоценная Библия была у нее украдена, когда ее перевели в карантинный блок.)

В конце января 1944 года Софья Борисовна Пиленко получила из Равенсбрюка открытку, в которой мать Мария сообщала:

Я здорова, мама. Много думаю о работе, о будущем. Я сильна и крепка.

В этом кратком оптимистичном послании была одна печальная приписка:

Я стала совсем старухой…

Месяц назад ей исполнилось 52 года.

Матушка часто посещала другие бараки. Особенно любила она 31-й блок, где помещались русские узницы из СССР.

Одна из заключенных вспоминала, как однажды на перекличке мать Мария начала говорить с русской девушкой и не заметила приближения эсэсовки. Та грубо крикнула на нее и ударила изо всех сил по лицу кожаным ремнем. Мать Мария сделала вид, что не обращает на это внимания, и спокойно договорила свою фразу. Эсэсовка совершенно вышла из себя и осыпала ее ударами ремня по лицу, но мать Мария не обнаружила даже взглядом, что это на нее действует.

– У меня было такое чувство, будто ее и нет передо мной, – рассказывала она позднее.

По воспоминаниям выживших подруг, матушка относила в русский барак «последнюю ложку супу, последний кусок хлеба» – тем, кого считала слабее себя. Некоторые из них выжили в том числе и благодаря милосердию русской монахини, получив от французского правительства орден Почетного легиона, а от советских властей (если, конечно, повезло вернуться на родину и избежать репрессий) – орден Отечественной войны и почетный статус ветерана со всеми вытекающими отсюда благами.

В ноябре 1944 года случайно узнала, что мать Мария находится в лагере Равенсбрюк, где я сама была уже несколько месяцев. Как-то одна француженка-коммунистка, которую я знала задолго до войны, сказала мне:

– Повидай мать Марию – это необыкновенная женщина!

То же мне сказала и одна русская советская пленная, ветеринар по профессии:

– Пойдите познакомьтесь с матерью Марией, есть у нее чему поучиться…

Она близко сошлась со многими советскими девушками и женщинами, бывшими в лагере, и всегда говорила о том, что ее заветная мечта – поехать в Россию, чтобы работать там не словом, а делом… Часто матушка радостно говорила о русской молодежи, ищущей знаний, любящей труд, полной жертвенности для блага будущих поколений…

Софья Носович приводит разговор с матерью Марией:

Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась.

– Нет! Нет! – воскликнула матушка. – Только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей…

Ей самой помогали прежде всего молитва и великое сострадание к людям. Здесь, в лагере, так легко было дойти до полного отчаяния! Но мать Мария не отчаивалась, потому что умела осмысливать страдания и самую смерть. Потому и учила своих подруг по заключению «не угашать мысли», стараться переосмысливать окружающее, находить утешение даже в самых страшных образах лагерного быта. В Равенсбрюке непрерывно дымили трубы крематория (люди гибли каждый день), их жуткое зарево полыхало даже ночью. Мать Мария, показывая рукой на этот тяжелый дым, говорила:

– Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше делается все прозрачнее и чище и, наконец, сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами.

Как известно, нацисты имели обыкновение проводить лагерные переклички по ночам – как будто специально для того, чтобы доставить еще больше страданий больным, измученным людям. Равенсбрюк не явился исключением: женщин будили в три часа ночи, и им приходилось в любую погоду долго ждать под открытым небом, пока заключенные всех бараков не будут пересчитаны. И только мать Мария воспринимала все это очень спокойно и говорила соседкам по бараку:

– Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец.

Каждый понимал ее слова по-своему…

Голод в лагере становился все нестерпимее, мысли заключенных все неотвязнее обращались к еде: вспоминались хлеб, сахар, какие-то вкусные блюда из той, другой, такой далекой и свободной жизни… Русская монахиня старалась перевести разговор на исторические и литературные темы, рассказывала о родных странах заключенных. Читала свои стихи… Как, должно быть, переворачивали они души ее подруг своей искренностью и точностью поэтического слова, как заставляли задуматься о вечном! Но ей было важно вновь пробудить в этих измученных женщинах их человеческое достоинство…

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —

Господь, Господь, я Твой узнала шаг.

От детских дней, от матерной утробы

Ты в сердце выжег этот точный знак.

Меня влечешь сурово, Пастырь добрый,

Взвалил на плечи непомерный груз.

И меченое сердце бьется в ребра, —

Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус…

«И только одна была у нее слабость – стихи…» – однажды обмолвился писатель Евгений Богат. Да не слабость это была, а сила! Сила, данная провидением Божьим этой русской монахине, не желавшей сдаваться даже на пороге смертного часа…

Ты сердцу дал обличье вещей птицы,

Той, что в ночах тоскует и зовет,

В тисках ребристой и глухой темницы

Ей запретил надежду и полет.

Влеки меня, хромую, по дорогам,

Крылатой, сильной, – не давай летать,

Чтоб я могла о подвиге убогом

Мозолями и потом все узнать.

Чтоб не умом, не праздною мечтою,

А чередой тугих и цепких дней, —

Пришел бы дух к последнему покою