Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская
В ту пору люди культуры, у нас и за рубежом, ценились много выше, чем сегодня, а слово «бизнесмен» было ругательным. Отечественные звезды густо шли по коридору, наполняя зал духами, сверкая украшениями, нарядами (куда еще бедным россиянкам было наряжаться, кроме публичных праздников). А здесь некое соперничество с западными модницами позволяло надеть то, что в другое место было невозможно. Неслучайно у Андрея: «Было нечего надеть – стало некуда носить». Народ толпился у входа. Некая искра сопровождала это мероприятие, лишая его протокольной скованности, делая его празднеством. То было время горбачевской перестройки, ее начала.
Когда мы ехали из Переделкина в моем жигуленке, Рощин сказал тоном, не допускающим возражений:
– Я побуду максимум минут сорок. И сразу уходим. Только меня не бросай, обратно тоже поедем вместе – ты не против?
– Договорились. Когда соберешься слинять, намекни.
Мои друзья давно знают, что на любом застолье или днях рождения меня хватает на час, максимум два, почти всегда ухожу первая, быстро устаю от тостово-пафосного распорядка тусовок. Но наши-то ходили именно на халявную тусовку. Если в приглашении: «После просмотра – фуршет… банкет», сомнения отпадали.
В тот раз, где-то через час, Миша подал мне знак, и мы из разных концов зала медленно поплыли навстречу друг другу. Якобы оживленно разговаривая, мы незаметно двинулись к выходу. И вдруг почти у дверей с Мишей обрадованно поздоровалась молоденькая артистка.
– Это кто? – спросила я.
– Вроде бы из Вахтанговского театра, очень мила, – ответил Рощин раздумчиво. Он даже не мог вспомнить имени, какой-нибудь ее роли. Но я сразу поняла – это не имело значения. Она была молода и неожиданна, она им восхищалась. И все! Какие там доводы?!
Рощин был всеми любимый драматург. Прелесть, современная новизна его пьес соединялась с редким обаянием личности. Внешность, как будто специально созданная под именитого писателя: светлая бородка, русые волосы. Его обожали женщины, их привязанность к нему длилась годами. И годы спустя, когда Миша с трудом передвигался, он продолжал жить, как будто не было операции на сердце, ампутации. Он появлялся на премьерах, выпивал, у них с Алексеем Казанцевым был свой журнал «Драматургия», свой театр «Новая драма», потом – Центр драматургии и режиссуры. Его жена Татьяна, самостоятельная, гармонично-приветливая, из тех женщин, что продлевают мужьям жизнь.
А тогда меня поразило, что, встретив молоденькую, совсем незнакомую актрису и уловив восторг в ее глазах (она аж приподнялась на цыпочки, чтоб разглядеть его получше), Миша дрогнул. В нем что-то щелкнуло, как в розетку воткнули. Мне запомнилась ее лиловая круглая накидка, милые, под цвет, туфельки и пышная белая юбка. Обернувшись, мы оба наблюдали, как она с фужером в руке беспомощно смотрит нам вслед, потеряв своих спутников, а затем пытается их догнать. И тут Рощин сдался.
– Зойк, знаешь, – сказал он возбужденно, – давай останемся? Здесь не так уж скучно.
– Да ты что? Ты же сам грозился разорвать меня…
– Ну да, да… – Он неотрывно следил за актрисой, уже вливающейся в толпу. – Ну, ты поезжай тогда, а я побуду немного. Понимаешь, новенького хочется. Новенького!
И я посмотрела в его глаза и поняла, что это тот случай, когда надо сдаваться немедленно, что в любом случае это будет проигрышная партия. Я говорю: «Ну хочется – так хочется, что ж». И я вижу его виноватый вид, он доводит меня до выхода и повторяет, что ему хочется новенького. Я ухожу. Он, отправив меня в машину, спокойно разворачивается, и все.
И я на всю жизнь запомнила эту тягу к новому, когда человек застаивается и какие-то его чувства тупеют, хотя у него есть устойчивая, привычная, благополучная ситуация. Как когда-то на меня налетела моя близкая подруга Нея Зоркая – киновед, профессор – со словами: «Зоя, ты с ума сошла! Ты уходишь из благополучной семьи, от мужа, который тебя любит и которого ты любишь. У вас ребенок, сын. Ты что, не понимаешь, что это поэт, который сегодня любит тебя, а завтра поклонницу, а послезавтра он влюбляется в шкаф, в Северный полюс, ведь он же поэт. Он тебя через год бросит!» И я, спокойно подняв на нее глаза, а я вообще не очень переношу, когда вмешиваются в мои решения, отвечала: «Сколько ты говоришь, год? Значит, я год проживу другой жизнью. Я прожила 12 лет в спокойном, благополучном, размеренном браке. Я каждое утро вставала и знала, что будет через 15 минут, через час, к вечеру. Эту размеренность благополучия жизни я сменю на один год, который Господь подарил мне, чтобы пожить другой жизнью. Очень мало у кого бывает случай изменить жизнь и пожить другой жизнью». Это был мой ответ, я действительно так думала. Андрей сходил с ума, преследовал меня. Он выразил тогда и позднее эту приверженность ко мне. 46 лет он был привязан ко мне, хотя всякое случалось.
Три дня спустя, увидев меня в Переделкине, Рощин кинулся навстречу.
– Ты молоток, – горячо обнял он меня. – Вот это истинный друг, ты все поняла с полуслова! Уж извини, что так получилось.
– Ну и как? Остался доволен? – спросила я не без ехидства. – Надеюсь, она тебя не продинамила?
– Да ты что?! Поболтали, я ее проводил. Милая, без претензий барышня…
Больше вопросов я не задавала.
Семь лет спустя, на презентации в ЦДЛ моего «Зазеркалья» – двухтомника прозы и эссе, Рощин, говоря обо мне, заметил: «Она не только настоящий писатель, но и потрясающая женщина. Для меня она самая верная „боевая“ подруга. Никогда не подведет и все понимает».
Думаю, аттестацию «верная подруга» я заслужила благодаря тому эпизоду в американском посольстве. А мне запомнилось надолго вот это: «Новенького хочется!» Увы, как часто оно водило нас по жизни, меняя, казалось, крепко сложившееся, предначертанное судьбой – и порой вовсе не в лучшую сторону.
Глава 10
Неотправленные письма: Старовойтова, Листьев и школьный друг
Сентябрь 2018 года
Эти три случая складываются у меня в определенную философию. Она заключается в том, что человек не должен думать, что он владеет временем, что он владеет обстоятельствами своей жизни. Он может планировать до определенного предела, но очень часто бывает,
