Светлана Аллилуева – Пастернаку. «Я перешагнула мой Рубикон» - Рафаэль Абрамович Гругман
– Прочитай это, а потом обсудим, если будет необходимо. Не торопись, обдумай. Мы будем ждать тебя внизу к ужину.
Несколько часов она провела в библиотеке, читая доклад. Информация, полученная на слух и прочитанная глазами, воспринимается по-разному (наиболее важная для глубокого осмысления может быть вдумчиво перечитана дважды, и трижды, и четырежды).
Это было тяжёлое чтение. Она вспоминала рассказы тётушек, вернувшихся из тюрьмы, думала о погибших Сванидзе и Реденсе, припоминала свидетельства преступлений, совершённых отцом, о которых слышала лично: об убийстве Михоэлса. Перед глазами предстали события зимы 1953-го, которые должны были обернуться трагедией для многих её друзей; припомнились слова, сказанные сокурсницей, женой Михайлова, секретаря ЦК и руководителя Агитпропа, в дни, когда готовилась депортация евреев: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!»[79]
Как бы ей ни хотелось закрыть доклад и закричать: «Это ложь! Клевета! Мой отец ничего подобного не совершал!» – сделать этого она не могла. Чудовищная правда всё равно оставалась правдой. Доклад стал гнетущим грузом, взвалившимся на её душу. Она ни в чём не была виновата, – не ведая о коллективизации и ежовщине, в детстве пользовалась благами Зазеркальной жизни, – но теперь настало время расплачиваться за отца. Хотя… она уже расплачивалась изломанной личной жизнью. С Каплером, своей первой любовью, она встретилась вновь лишь через одиннадцать лет разлуки, в декабре 1954-го на II Всесоюзном съезде писателей. Они долго проговорили, он многое ей рассказал, и, читая доклад, она видела перед своими глазами Люсю…
Шока не случилось – доклад подтвердил то, что она уже знала и чему не хотела бы верить, но не могла не верить: всё написанное было правдой.
Когда она спустилась в столовую, Микоян и Ашкен Лазаревна, его жена, встретили её тревожным взглядом. Они опасались, что она станет рыдать, спорить и возмущаться.
– К сожалению, всё это очень похоже на правду, – только и сказала она.
Микоян вздохнул с облегчением. Лицо его просветлело.
– Я надеялся, что ты поймёшь, – сочувственно сказал он. – Пойдём сядем за стол. Мы не хотели, чтобы тебе пришлось неожиданно услышать всё это на собрании. Через неделю документ будут читать во всех партийных организациях…
От Сталиной к Аллилуевой
Психологическое давление, начавшееся после Двадцатого съезда, было невыносимым. Она попыталась сбросить с себя груз имени, с которым ассоциировались миллионы погибших и репрессированных, уйти от вопросов, которые ей задавали, услышав её фамилию Сталина, желала избежать тяжёлых разговоров, сочувствующих или осуждающих, – ей хотелось спрятаться и жить неприметно: заниматься литературой, воспитывать детей, любить и быть любимой. Ей казалось, что она сможет изменить свою жизнь, если сделает то, о чём думала раньше, и сменит фамилию на менее громкую. Она призналась сама себе, раздираемая внутренними противоречиями и личными переживаниями, что «больше не в состоянии носить это имя, оно резало уши, глаза, сердце своим острым металлическим звучанием».
Однажды, при жизни отца, когда она поступала в университет, она сделала попытку перейти на фамилию Аллилуева, но передумала, увидев его реакцию, весьма неодобрительную. Затем дважды у неё были шансы сменить фамилию и при замужестве стать Морозовой или Ждановой (она их упустила, в обоих случаях не желая раздражать отца) – фамилии бывших мужей достались детям: Кате Ждановой и Иосифу Морозову. Оставалась другая возможность. Сталин – всего лишь партийный псевдоним, и она может вернуть фамилию отца, Джугашвили (её носил Яша, любимый брат), или в честь мамы стать Аллилуевой.
Времена изменились. Отца уже не было. Через год после Двадцатого съезда ничто не мешало ей осуществить прежний замысел. Она знала, что отныне может принимать самостоятельные решения, но всё же предусмотрительно решила провентилировать щепетильный вопрос «наверху», понимая, что в случае одобрения прохождение всех формальностей будет ускорено. Она позвонила дяде Ворошилову, бывшему в 1957 году Председателем Президиума Верховного Совета СССР (отец, напомним, в отличие от нынешнего формального главы государства, не предоставил ей возможность напрямую звонить ему), и он одобрил её пожелание: «Ты правильно решила». Бегать по инстанциям после высочайшего позволения ей не пришлось.
В сентябре 1957 года она получила новый паспорт, выписанный на имя Светланы Иосифовны Аллилуевой. Этот поступок вызвал среди её друзей и знакомых противоречивые мнения: одни его одобряли, понимая, что она старается отмежеваться от отцовского наследия; другие, в том числе брат Василий, осуждали, считая, что она предала своего отца.
Первый же чиновник, увидевший её новые документы, понизив голос, сочувственно спросил: «Вас заставили переменить фамилию?!» Он был удивлён и не мог поверить, когда она ответила, что таковым было её собственное желание. А у членов Политбюро возникла мысль, что этот неожиданный для них поступок позволит им убедить Васю совершить то же самое. Но он, каясь и легко признавая предъявляемые ему обвинения, в этом вопросе был непреклонен, и фамилию у него пришлось отбирать насильно, выдав при освобождении из тюрьмы другой паспорт.
Личная жизнь: мужья и любовники
Так и слышу голос из зала: «Подробностей! Подробности давай!»
Должен разочаровать: подробности в другой литературе, для автора неприемлемой. Личная жизнь – хотя она и привлекает определённую категорию читателей, ищущих клубничку, – должна оставаться за кадром. Каждый человек имеет право на частную жизнь, которая без его разрешения не должна быть подвергнута публичному обозрению, если только события, как, например, у Светланы в случае с Каплером или с Сингхом, не становятся политическими и не приобретают трагическую окраску.
Едва стало известно, что Светлана Аллилуева обратилась в американское посольство в Индии с просьбой о предоставлении политического убежища и задалась целью опубликовать на Западе книгу «Двадцать писем к другу», как КГБ занялось её дискредитацией, объяснив её поступки сексуальной распущенностью, наследственными нервными заболеваниями, приобретёнными от мамы, психической неуравновешенностью и надломленной психикой. Созданный КГБ миф о сексуально распущенной женщине с перечислением мужей и влюблённостей эксплуатируется и поныне, и написан он по тому же сценарию, только более мягкому, по какому в начале восьмидесятых годов прошлого века третировали Елену Боннэр, жену академика Сахарова. В этом обвинении ничего не было нового – в годы Большого террора видных деятелей партии и государства, арестованных НКВД, помимо всего прочего, обвиняли в сексуальной распущенности (в 1953-м это станет едва ли не основным обвинением против Берии). Цель, которую преследовали обвинители, – обесчестить и очернить арестованных в
