Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
За месяц, проведенный на свалке, я научилась водить машину (у старшего брата одного из мальчишек имелась машина на ходу), сквернословить и танцевать. Единственным мальчишкой, который бегал с нашей компанией, а жил при этом дома с мамой, был Ли Артур. Миссис Артур работала по ночам, поэтому в пятницу вечером все девчонки шли к Ли помыться. Белье мы стирали в прачечной самообслуживания, а если что нужно было погладить, мы просились к Ли и поручали глажку кому-то одному – как и все прочие хозяйственные дела.
В субботу по вечерам мы участвовали в конкурсе на лучшего танцора джиттербага в «Серебряной туфельке» – вне зависимости от того, умели мы танцевать или нет. Призы выглядели соблазнительно (первой паре – двадцать пять долларов, второй – десять, третьей – пять), и Бутси рассудил, что, если попробуют все, у нас больше шансов. Партнером моим был мексиканский парнишка по имени Хуан, и, хотя танцевал он не лучше моего, получалось у нас очень живописно. Был он очень мал ростом, с копной прямых черных волос, которые красиво разлетались при вращении, а я была худой, чернокожей и высокой, как дерево. В последние мои выходные на свалке нам все-таки достался второй приз. Танец, который мы исполнили, невозможно ни воспроизвести, ни описать – можно лишь сказать, что страсть, с которой мы швыряли друг друга в разные стороны на маленьком танцполе, рьяностью напоминала борцовский поединок или рукопашную схватку.
За месяц мой образ мыслей изменился настолько, что я сама себя с трудом узнавала. Безусловное приятие со стороны сверстников не оставило и следа от прежней неуверенности. Странное дело, но эти беспризорники, пена военной лихорадки, показали мне, что такое человеческое братство. После того как мне довелось разыскивать на продажу небитые бутылки вместе с белой девчонкой из Миссури, мексиканкой из Лос-Анджелеса и негритянкой из Оклахомы, я никогда уже не ощущала себя изгоем человеческой расы. Отсутствие критики – оно было обычным делом в нашей разношерстной компании – произвело на меня сильное впечатление и на всю жизнь задало для меня тональность терпимости.
Я позвонила маме (голос ее звучал будто из другого мира) и попросилась домой. Она сказала, что отправит билет на самолет на папин адрес; я же объяснила, что проще напрямую заплатить авиакомпании, а я билет заберу. Мама согласилась с той изумительной легкостью, которую всякий раз выказывала при возможности проявить великодушие.
Раскованность нашей жизни заставляла предположить, что друзья мои не станут проявлять сильных чувств по поводу моего отъезда. Я оказалась права. Забрав билет, я объявила как бы между прочим, что завтра уезжаю. Мое откровение было принято с ничуть не меньшим бесстрастием (которое в их случае не было позой), друзья пожелали мне всего лучшего. Мне не хотелось долгих прощаний со свалкой и с моей машиной, поэтому последнюю ночь я провела в круглосуточном кино. Одна девочка – имя и лицо стерлись за давностью лет – подарила мне «кольцо в память о вечной дружбе», а Хуан – черный кружевной носовой платок, если я вдруг когда пойду в церковь.
Я вернулась в Сан-Франциско: похудевшая, довольно запущенная, без багажа. Мама быстро взглянула на меня и спросила:
– Чего, у папы так плохо кормят? Пошли-ка поедим, а то кости торчат.
Она, как у нее это называлось, «взяла ноги в руки», и скоро я уже сидела за накрытым скатертью столом, уставленным специально для меня приготовленной едой.
Я вновь оказалась дома. И мама моя была добропорядочной женщиной. А Долорес – дурой и, самое главное, вруньей.
33
После поездки на юг дом наш показался мне меньше и тише, первоначальный блеск Сан-Франциско слегка поблек. На лицах у взрослых уже не отражалось столь безусловной мудрости. Я сказала себе, что обменяла частицу своей молодости на опыт, при этом выиграла больше, чем потеряла.
Бейли тоже стал гораздо старше. Старше меня на много лет. За это лето расставания с детством он сдружился с компанией каких-то мутных уличных парней. Стал говорить по-другому. Постоянно добрасывал в речь сленговые словечки – будто кидал клецки в кастрюлю. Он, надо думать, обрадовался моему возвращению, однако вида не подал. Когда я попыталась поведать ему о своих приключениях, и грустных, и интересных, он отреагировал с равнодушной незаинтересованностью – и рассказ замер у меня на губах. Новые его знакомцы торчали у нас в гостиной и в прихожей, в костюмах-«зутах» и широкополых шляпах, брякали длинными змеями цепочек, пристегнутых к поясным ремням. Они тайком пили самодельный джин и рассказывали грязные анекдоты. Не испытывая сожалений, я все же вынуждена была с печалью признать, что взросление – не такой безболезненный процесс, как хотелось бы думать.
Лишь в одном мы с братом сблизились сильнее прежнего. Я вошла во вкус и полюбила танцевать на публике. Мамины уроки – а она танцевала с неподражаемой естественностью – не сразу дали свои плоды. Но благодаря недавно обретенной за высокую цену уверенности в себе я научилась отдаваться ритму: пусть кружит меня, как заблагорассудится.
Мама разрешала нам ходить на танцы под оркестр в переполненном городском танцевальном зале. Мы танцевали джиттербаг под музыку Каунта Бейси, «большое яблоко» под Кэба Кэллоуэя и хаф-тайм-техас-хоп под Дюка Эллингтона. И нескольких месяцев не прошло, а милашка Бейли и его дылда-сестрица стали этакими знаменитыми пляшущими дурачками (очень точное определение).
Хотя я (пусть и ненамеренно) рискнула ради них жизнью, теперь мамина репутация, доброе имя и общественное положение почти совсем перестали меня интересовать. Нет, я не стала относиться к маме с меньшей приязнью, просто меня куда меньше занимали всё и все. Я часто думала о том, как тосклива жизнь, когда ты уже испытал на себе все ее неожиданности. Всего за два месяца я превратилась в пресыщенного человека.
Маму с Бейли связывали свирепые Эдиповы отношения. Они не могли существовать ни вместе, ни
