Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу
Стоя за кулисами, я вслушивалась и вглядывалась в эту трагедию, шаг за шагом двигавшуюся к развязке. Вмешаться – даже помыслить о вмешательстве – было невозможно. Проще помешать восходу солнца или движению урагана. Да, мама была красивой женщиной, требовавшей от всех мужчин дани повиновения, но при этом она была еще и матерью, причем «чертовски хорошей». Не будет какая-то там замурзанная белая шлюха эксплуатировать ее сына – ей только и нужно, что снять сливки с его юности и испортить ему взрослую жизнь. Да вот шиш ей.
Бейли же, в свою очередь, был ее сыном. Он не собирался сносить пренебрежение даже самой красивой женщины на свете. А тот факт, что она по чистой случайности оказалась его матерью, никак не ослаблял его решимости.
Выкатываться отсюда? Да запросто. Прямо завтра? А чего не сегодня? Сегодня? Прямо сейчас? При этом ни тот ни другая с места не сдвинулись, пока не согласовали все последовательные шаги.
Несколько недель, пока длилась эта свирепая схватка, я сидела в озадаченности. Нам не разрешали сквернословить и даже в открытую язвить, но Бейли змеиным кольцом заворачивал слова вокруг языка и выплевывал их в маму каплями серной кислоты. Она отвечала своими колючками (страстными всплесками, способными содрать волосы с груди самого сильного мужчины), а потом мило себя корила (но так, что слышала только я).
Я не участвовала в этих борениях любви и власти. Правильнее будет сказать, что, поскольку в клакерах никто из них не нуждался, меня просто позабыли на обочине.
Все это напоминало Швейцарию времен Второй мировой войны. Вокруг свистели снаряды, терзались живые души, а я ничего не могла поделать, вынужденная сохранять нейтралитет – со все угасавшей надеждой.
Стычка, разрешившая ситуацию, произошла в обычный, ничем не примечательный вечер. Шел двенадцатый час, и я оставила дверь своей комнаты приоткрытой, надеясь услышать, как мама выходит из дома или как скрипят ступени лестницы под шагами Бейли.
Проигрыватель на первом этаже громко пел голосом Лонни Джонсона: «А вспомнишь завтра, что сегодня ты сказала?» Позвякивали бокалы, голоса терлись один о другой. Вечеринка была в разгаре – Бейли опять проигнорировал мамино требование к одиннадцати закругляться. Если все закончится к полуночи, может, она всего лишь даст ему несколько пощечин или хлестнет словами.
Полночь настала и тут же прошла, я села в кровати и разложила карты для первого из многих пасьянсов.
– Бейли!
На моих ручных часах читалась кривобокая Л – час ночи.
– Да, Любимая Мамочка?
Ан гард. В голосе – смесь меда и яда, ударение на «любимая».
– Ты же уже взрослый мужчина… Приглуши проигрыватель.
Последнее она выкрикнула, обращаясь к гулякам.
– Я – твой сын, Любимая Мамочка.
Ловко парировал.
– Уже одиннадцать часов, Бейли? – Ложный выпад, цель которого – застать противника врасплох.
– Уже начало второго, Любимая Мамочка.
Он принял вызов, теперь им не избежать обмена ударами.
– Единственный мужчина в этом доме – Клиддел, а если ты и себя считаешь мужчиной…
Голос показал свой острый край, точно лезвие опасной бритвы.
– Ухожу, Любимая Мамочка.
Почтительный тон подчеркивал смысл заявления. Бескровным ударом он проник ей под забрало.
Ей, лишенной защиты, оставалось одно – очертя голову мчаться по туннелю ярости.
– Тогда, чтоб тебя, топай живее.
Ее собственные каблучки протопали по линолеуму в прихожей, а Бейли, выбивая чечетку, поднялся к себе в комнату.
Когда наконец разверзаются низко нависшие небеса и дождь смывает охристую грязь, мы, не имеющие власти над этим явлением, невольно испытываем облегчение. Чувство почти оккультное: на смену мигу, когда ты стал свидетелем конца света, приходят вещи явственно ощутимые. Пусть последующие чувства не назовешь обыденными, по крайней мере, в них нет мистики.
Бейли уходил из дома. В час ночи мой братишка, который в одинокие дни моего сошествия во ад защищал меня от гоблинов, гномов, гремлинов и дьяволов, уходил из дома.
Я давно уже знала, что такая развязка неминуема, что я не рискну даже взгляд кинуть в его заплечный мешок несчастья – даже ради предложения помочь этот мешок нести.
Вопреки доводам здравого смысла, я зашла к нему в комнату и обнаружила, что он швыряет свою аккуратно сложенную одежду в наволочку. Меня смутила зрелость его облика. На маленьком лице, стиснутом, будто кулак, я не нашла черт своего брата, а когда, не зная, что еще сказать, я предложила свою помощь, он ответил:
– Отвяжись к чертям собачьим.
Я прислонилась к дверной ручке, обеспечивая ему свое физическое присутствие, но ничего больше говорить не стала.
– Хочет от меня избавиться, да? Ладно, свалю быстрее некуда, так, что воздух вспыхнет. Мать называется! Тьфу! Пошла она. Никогда меня больше не увидит. Сам справлюсь. Всегда справлялся.
В какой-то момент он заметил, что я все стою в дверях, и совесть не позволила ему полностью позабыть про наше родство.
– Майя, хочешь тоже уйти – пошли. Я о тебе позабочусь.
Ответа он ждать не стал, вместо этого продолжил изливать душу:
– Скучать по мне она точно не будет, и чтоб я сдох, если соскучусь по ней. Пошла она – да и все остальные.
Он наконец-то засунул башмаки поверх рубашек и галстуков, запихал в наволочку носки. Опять вспомнил про меня.
– Майя, можешь пользоваться моими книгами.
Плакала я не по Бейли, не по маме и даже не по себе, я оплакивала бессилие смертных, которым Жизнь присудила жить в муках. Чтобы избежать этой горькой доли, всем нам нужно родиться заново, причем родиться с пониманием, что может быть иначе. Но даже тогда…
