Андрей Меркулов - В путь за косым дождём

Мир во все века нес большие издержки от косного и мелочного обывательства. Не застраховано от них и наше время.

Анохин, зная цену молодости, без колебаний бросил очень высокий тогда заработок лучшего шофера на московском автобусе, чтобы пойти в планеристы, но я знаю молодых инженеров, которые после института выбирали завод не по интересу к делу, а по разнице в оплате, настолько ничтожной, что она могла иметь отношение к лишнему галстуку, но никак не к судьбе. Обыватель живуч, как грибы. Он приходит даже в авиацию — было бы здоровье, — учится возить пассажиров на больших самолетах, поднимает нас на высоту в десять километров и по давно проложенной трассе летит над городами, с привычной скукой делая все, что положено, но видит он оттуда всего лишь новый гардероб, который обещал соорудить жене. Я вспоминаю об одной интеллигентной девице, заявившей при осмотре конного завода зарубежному писателю, что современному человеку нужен только холодильник, телевизор и пылесос, — она тоже построила по своему идеалу «конструкцию» человека: с душой холодильника, глазами телевизора и умственным уровнем пылесоса.

Если человек не любит своей работы — значит, он по крайней мере ошибся в выборе. Бернард Шоу говорил: «Счастлив тот, кого кормит любимое дело». Говоря о романтике, я никогда не боюсь упрека в лишней восторженности перед значением трудных дальних краев, трудных профессий и трудных дорог в жизни. Мне нравится корень в слове «трудный» — оно происходит от слова «труд». «Талант, — говорил Пришвин, — это способность делать больше чем нужно только себе: это способность славить зарю, но не самому славиться». Романтика — это прежде всего увлеченный нормальный труд. Богат тот, кто понял это, ибо любой труд, если он есть «мерцание моей сущности», как говорил Пастернак, в себе самом несет награду. Я вовсе не сторонник восхвалять одни лишь особенные, выдающиеся профессии, — в судьбе испытателя, как в каждом творческом деле, меня прежде всего привлекает именно его постоянный осмысленный труд над тем, что составляет дело жизни. Вот почему вместе с фотографиями авиаторов и полярников я бережно храню обертку от не совсем обычного куска туалетного мыла фабрики «Свобода» с уникальным названием «Дядя Миша». На ней написано: «В честь мастера Михаила Васильевича Киселева — дяди Миши, как его тепло называют, проработавшего на фабрике 40 лет, — выпущено это мыло». Мир в основном состоит из простой работы. Испытательный полет продолжается полчаса, а готовят его иной раз неделями, и за летчиком, завершающим точными движениями штурвала всю напряженную работу, молчаливо стоят верность механиков и тревога инженеров... Радость созидания движет помыслами творца, и в этом отличие от хитроумных соображений лодыря, у которого уже в мыслях вознаграждение бежит впереди труда, как в рассказе О. Генри свинья летела впереди своего собственного визга.

В работе токаря таится тот же высокий смысл, что и в действии скульптора: из бездушного металла резец извлекает новую форму соответственно замыслу. И ты подводишь его к детали, закрепленной на станке, и чувствуешь через рукоятку суппорта, как входит он в металл, и с темной поверхности заготовки потянется свежесрезанная блестящая стружка, и на глазах твоих грубая форма станет вещью.

В те дни, когда я был токарем, нам часто приходилось стоять по две смены, после сигнала воздушной тревоги иногда выключали свет, станки останавливались, и только хлопанье зениток напоминало, что в темном небе кто-то бродит над нами... И вот в те дни я понял, что есть на свете великое постоянство, которое не нарушишь ничем. В нашем цехе в углу много лет работал старик, казалось, что он тут прирос навсегда. Он приходил раньше всех и аккуратно раскладывал на тумбочке свое хозяйство, резцы и патроны, и собственный старенький штангель. Перед сменой старик проводил ладонью по прохладной поверхности станка — он гладил его, ощущая каждую выбоинку в металле, гладил так же любовно, как вещий Олег своего коня. Он брал в руки первую деталь, будто холодного продрогшего воробья, и бережно укреплял ее на станке, а снимал уже теплую, со свежепроточенным пояском, и казалось, что он держит ее на ладони, словно живую. Мы все почему-то побаивались его. Не так уж часто он на нас ворчал, но неизменно торчал в углу, как совесть цеха. И тогда я понял, что есть на свете постоянство: войны кончаются, но всегда на своем месте такой же мастер будет вершить неизменно дело труда, без которого нет романтики и нет жизни...

Главное в отношении летчиков к Земле — умение любить ее целиком, как любил Жюль Верн, во всем живом богатстве. Владеть человек может только участком. Когда-то Екатерина Вторая подарила графам Орловым Поволжье, но даже эта крупная собственность была ничтожна перед всей Землей... Богат лишь тот, кто познает свою землю и умеет работать на ней. И если ты, не гоняясь за малым, готов всегда идти за горизонт навстречу неведомому, — земля твоя, так же как и небо.

Быть может, именно от этой привычности к авиации, когда она стала не чудом, тревожившим веками людское воображение, а нормальным явлением современной жизни, мы все же меньше и прозаичнее стали писать о ней, и новое поколение спокойней смотрит на пролетевший самолет, чем смотрели в свое время мы. Испытатель Шелест, начинавший планеристом вместе с Анохиным, говорит в своих записках, что цель его книги — вновь привлечь к авиации внимание молодых, настолько увлеченных теперь масштабами космонавтики, что многие даже забывают о самой простой дороге в космос: через аэроклуб или летное училище.

Не каждому суждено стать космонавтом, и есть еще сотни других хороших дел на земле и в небе. Вообще за романтикой не обязательно слишком далеко ездить — кто не искал ее дома, не найдет и за тридевять земель. Нет легких дел на земле, легким бывает только безделье — и то лишь для тех, кто не чувствует его давящей пустоты. Человек без любимого дела становится бесплоден и излишне суетлив. Только истинное увлечение дает вескую уверенность в жизни. Романтика прежде всего должна быть в нас, а не только в далеких странах. Она зовет туда, где есть работа, ибо человек созидатель по призванию.

Когда страна еще не имела денег для снаряжения большой экспедиции, Георгий Алексеевич Ушаков сошел на Северную Землю с отрядом из трех человек. Два года провели они во льдах, охотясь на медведей, и положили на карту последний большой кусок суши на нашей планете, обойдя 37 тысяч квадратных километров. Ушакова не стало, но последним его желанием было, чтобы после кремации пепел его отвезли на ледяную землю, где он оставил лучшие годы жизни... И странно мне было услышать, что теперь, на том же острове, нашелся молодой полярник, который, близко не подойдя к обелиску над прахом Ушакова, был убежден, что там похоронен истопник, много лет проработавший на этой зимовке.