Афанасий Никитин - Владислав Александрович Толстов
А Афанасий Никитин был рассказчиком одаренным. Да что там – талантливым! Если он и использовал сильную деталь, то всегда к месту. Вот русская торговая ладья пробирается по ночной Волге мимо Астрахани – «а месяц светит, и царь астраханский нас видит». И мы прямо представляем, видим перед мысленным взором эту бесшумно скользящую по водной глади ладью, и яркий лунный свет, и зябкое ощущение у всех, кто в эту минуту находится на борту и напряженно вглядывается в темный берег, что кто-то оттуда за ними следит, наблюдает – может, и сам «астраханский царь»…
Именно благодаря этим художественным деталям мы получаем представление о настроениях героя на чужбине, и для нас, читающих его сочинение пять веков спустя, «безыскусственные записки» Никитина оказываются более живыми, чем изощренное этикетное повествование мастеров «плетения словес» XV века – таких, как Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Никитин, несомненно, знал и читал «паломники» и «хожения в святые земли», существовавшие в то время, – он заимствовал из них, например, систему кратких указаний расстояния между пройденными городами, – но в остальном он опирался на свой природный литературный талант. К запискам Никитин (как и многие авторы дневников) обращался прежде всего для самого себя, чтобы преодолеть чувство одиночества, а также, возможно, для того, чтобы не забыть в чужой среде русский язык. Именно такое отсутствие расчета на определенного и скорого читателя сделало «Хождение» одним из наиболее личных текстов – а может, и первым личным текстом в русской литературе.
И еще один важный момент. В «Хождении за три моря» нет поучений, нет дидактики – тогда как вся средневековая литература пронизана токами дидактичности, читателя не просто учат – его поучают. Евгения Ванина в книге «Средневековое мышление» пишет: «Дидактика являлась для средневекового автора важнейшим мировоззренческим принципом и творческим приемом, часто откровенно декларируемым в зачине или конце произведения. Герои всегда олицетворяли те или иные добродетели или пороки, причем в меньшей степени “общечеловеческие”, а в большей – сословные, кастовые, реже – конфессиональные. Погружая своих персонажей в мир различных приключений, часто фантастических, автор обычно ставил их перед выбором между добром и злом, пороком и добродетелью; сама фантастичность ситуации диктовалась характером героев. Человек-идея, человек-образец (особенно если речь шла о воинской доблести, справедливости, мудрости, великодушии, как правило соотносившихся со знатным происхождением) просто не мог действовать в обычной среде: сверхъестественные обстоятельства требовали от него сверхъестественных добродетелей и тем самым задавали читателям/слушателям некую планку, которую обычный человек преодолеть не мог, но к которой он должен был стремиться».
Ничего этого в «Хождении за три моря» нет. Поэтому когда мы читаем этот текст, мы вполне можем представить индивидуальность автора – характер, слог, темперамент, мысли. Иногда кажется, что еще одно усилие – и мы увидим самого Афанасия, услышим его голос. Люди, приехавшие в Тверь из других мест, как автор этих строк, отмечают, что старые тверичи говорят в мягкой негромкой манере – как знать, может и наш герой говорил так же, «на тверской лад».
* * *
«В Индийской земле княжат все хорасанцы, и бояре все хорасанцы», – пишет Никитин (хорасанцами, как уже говорилось, в то время называли мусульман неиндийского происхождения, выходцев из разных областей Азии). И тут мы приближаемся к самому, пожалуй, горячему, как испеченный в тандыре лаваш, вопросу: можно ли на основе внимательного изучения текста «Хождения за три моря» сделать вывод, что в Индии Афанасий Никитин стал отступником, принял ислам?
Это, возможно, наиболее интересное (по крайней мере, для ряда исследователей) обстоятельство, потому что «испытание верой» выглядит наиболее серьезным, как сказали бы сейчас, челленджем для тверского купца. К тому же во всем «Хождении» тема сосуществования повествователя с чужой верой (вернее, чужими верами) является наиболее болезненным метасюжетом всего памятника. Афанасий Никитин оказался на территории султаната, основанного династией Бахманидов – они были мусульманами. Господствующим «бесерменам» противопоставляются в его изложении «гундустанцы», «индеяне», «сельские люди» – завоеванное коренное население Индии, индуисты по религии. В «Индийской стране» Афанасий Никитин ощущал себя прежде всего «гарипом» – иноземцем, «белым человеком», противостоящим всем «черным мужам и женам», смуглым жителям Индии (независимо от вероисповедания), но особенно «бесерменам», которых он воспринимал как хозяев страны.
Как же он мог вести себя в этой сложной обстановке? Лучше всех этот парадокс сформулировал Дмитрий Челышев: «Многие места дневников Никитина свидетельствуют о том, что русскому купцу нередко приходилось отстаивать свои религиозные убеждения в нелегкой борьбе, из которой он в конечном итоге вышел победителем. Но при этом он потерял в другом – христианская вера, которую так ревностно оберегал тверичанин, на всем протяжении его странствий по индийской земле выступала в качестве главной преграды, препятствовавшей его психологической адаптации к окружающей действительности. Но он не пожертвовал ей, что характеризует его как человека цельного и сильного, сумевшего избежать растворения в принципиально иной социально-культурной и религиозной среде».
Проблема в том, что сам Никитин однозначного ответа не оставил. В веселые минуты он писал о гостеприимстве «черных людей», в минуты уныния и отчаяния настроение его менялось, и он осуждал «псов бесерменских», которые «залгали» Никитину о выгодности индийской торговли. И они же, по его словам, постоянно принуждали Афанасия к перемене веры. После того, как у него силой отобрали его единственный актив – жеребца – и пригрозили не вернуть, если он не примет ислам, Афанасий горестно восклицает: «Братья русские христиане, захочет кто идти в Индийскую землю – оставь веру свою на Руси, да, призвав Мухаммеда, иди в Гундустанскую землю». Звучит это как предостережение (мол, не лезьте вы в эту Индию, подметки на ходу режут), но при желании можно увидеть в этом и некое скрытое признание – не находите?
Есть интересное исследование О. В. Родионовой о том, насколько хорошо Афанасий Никитин знал мусульман, которых он называет «бесерменами» до того, как попал в Индию. Знал, конечно, знал! Ислам и православие в той или иной форме сосуществовали вместе задолго до времен Афанасия. В Твери сохранились упоминания о Татарской слободе, рядом, в Москве к тому времени уже существовали Большая и Малая Ордынки, среди старинных тверских фамилий часто встречаются Толмачевы, то есть потомки переводчиков-толмачей. Иными словами, во
