Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Как-то один из французских сенаторов, услышав Маяковского в колонном зале «Дома союзов», сказал: «Надо показать эту пасть Парижу». И вскоре по высокой протекции, ещё до установления дипломатических отношений между СССР и Францией, перед поэтом открылась дорога в «столицу мира». Раз 7–8 побывал он в этом знаменитейшем городе поэтов, художников, карманных воров и проституток.

Человек своего времени, Владимир Владимирович, конечно же, не смог остаться равнодушным к набирающей силу технической революции. Не удержался и приобрёл себе за границей у ненавистных буржуев великолепный новенький «Рено». Лишь два таковых имелось на всю Москву. Завистники, а так же блюстители идеологической чистоты не упустили случая упрекнуть поэта за эдакую слабину. И даже устроили травлю. Но Маяковский огрызался, как мог, и, продолжая раскатывать по Москве в высококлассном автомобиле, по-прежнему «свысока» смотрел на буржуев.

Посетил Владимир Владимирович и США, и Испанию. Эти визиты только укрепили присущее поэту чувство патриотизма.

СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ

Я волком бывыгрызбюрократизм.К мандатампочтения нету.К любымчертям с матерямикатисьлюбая бумажка.Но эту…По длинному фронтукупеи каютчиновникучтивыйдвижется.Сдают паспорта,и ясдаюмоюпурпурную книжицу.К одним паспортам —улыбка у рта.К другим —отношение плёвое.С почтеньемберут, например,паспортас двухспальныманглийским лёвою.Глазамидоброго дядю выев,не переставаякланяться,берут,как будто берут чаевые, паспортамериканца.На польский —глядят,как в афишу коза.На польский —выпяливают глазав тугойполицейской слоновости —откуда, мол,и что это загеографические новости?И не повернувголовы кочани чувствникакихне изведав,берут,не моргнув,паспорта датчани разныхпрочихшведов.И вдруг,как будтоожогом,ротскривилогосподину.Этогосподин чиновникберётмоюкраснокожую паспортину.Берёт —как бомбу,берёт —как ежа,как бритвуобоюдоострую,берёт,как гремучуюв 20 жалзмеюдвухметроворостую.Моргнулмногозначащеглаз носильщика,хоть вещиснесёт задаром вам.Жандармвопросительносмотрит на сыщика,сыщикна жандарма.С каким наслажденьемжандармской кастойя был быисхлёстан и распятза то,что в руках у менямолоткастый,серпастыйсоветский паспорт.Я волком бывыгрызбюрократизм.К мандатампочтения нету.К любымчертям с матерямикатисьлюбая бумажка.Но эту…Ядостаюиз широких штанин дубликатомбесценного груза.Читайте,завидуйте,я —гражданинСоветского Союза.

Конечно, если бы Маяковский продолжал работать в «Окнах РОСТА», сколько-нибудь продолжительные поездки за рубеж были бы невозможны. Однако в 1924 году смерть Ленина заставила Владимира Владимировича вспомнить о своём истинном призвании. Поэт оставляет ежедневную каторгу сатирической конъюнктуры и начинает писать поэму – огромное эпическое полотно о Владимире Ильиче.

И в 1925-ом, едва одно из лучших его произведений было завершено, Маяковский зачастил заграницу. Хотел даже вокруг земли объехать. Не вышло – обокрали в Париже. Пришлось вернуться. В конце года, едва завершив отпевание вождя, узнаёт о смерти своего поэтического антипода – Сергея Есенина. Посвящает стихи и ему. Политический заказ оборачивается пронзительной лирикой, попытка укорить самоубийцу – славословием одному из талантливейших поэтов начала века:

– Прекратите!Бросьте!Вы в своем уме ли?Дать,чтоб щёкизаливалсмертельный мел?!Вы жтакоезагибать умели,что другойна светене умел.

Заключительный марш этой лесенки по началу, должно быть, выглядел иначе: «как никто на свете не умел». Однако, почувствовав, что перебрал в похвале, Маяковский заменил на нечто более сдержанное, но не слишком вразумительное, ибо понять, что означает «другой на свете» едва ли возможно.

При написании этого шедевра Владимир Владимирович, очевидно, припомнил и свою полемическую находку: Коган, известный культурный деятель Москвы, – многолик и многочислен. Отсюда, как логический вывод, и последовало стихотворное пожелание:

чтобыврассыпнуюразбежался Коган,встреченныхувечапиками усов.

Но всего поразительнее в этом поэтическом отпевании Есенина то, что, стремясь к утверждению жизни, желая положить конец цепной реакции самоубийств, спровоцированной его суицидом, Маяковский пишет нечто прямо противоположное: «В этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней». Понимание этой несложной истины, впоследствии, возможно, подтолкнёт и самого Владимира Владимировича на роковой шаг.

А вот чему удивляться не стоит – и тут в погребальном плаче о погибшем собрате, не обошлось без плаката, уже вошедшего в плоть и кровь работающего на потребу дня поэта: «Увеличь изготовление чернил»…

В 1926 году Маяковский опять закабаляет свой талант. На смену ростовским окнам приходят обычные газеты. Поэт публикуется в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре Востока», «Бакинском рабочем» и других печатных изданиях. Ездит по всей стране с выступлениями и опять-таки заграницу – в Париж, Берлин, Прагу. А на следующий год поступает в штат «Комсомольской правды» и принимается за ещё одну поэму, посвящённую ещё одному близящемуся юбилею.

Но при этом не прекращает, как он выражался, «менестрелить», т. е. колесить с выступлениями по городам Союза, собрав при этом уникальную коллекцию – около 20000 записок с вопросами к нему. Задумал даже книгу: «Универсальный ответ», но ограничился написанием одноимённого стихотворения.

Десятилетие Октября Маяковский встретил готовою поэмой «Хорошо». Это его поэтическая оценка, подведение первых итогов Революции – без критики и сатиры. Даже нэповская кооперация, даже повальная графомания и всё та же неискоренимая любовь к заседаниям тут находят одобрение поэта.

В последние годы жизни Владимир Владимирович пересмотрел многие из своих ранних поспешных умозаключений. Написал стихотворение «Юбилейное», исполненное любви и почтения к Александру Сергеевичу Пушкину. Когда-то предлагавший сбросить нашего величайшего поэта с «парохода современности», теперь протягивает ему дружескую руку и как бы водворяет на прежнее место: «Ну, давайте, подсажу на пьедестал». А в 1928 году на публичном выступлении объявил амнистию и Рембрандту. Не упорствовал в своих заблуждениях.