Раиса Горбачева. Жизнь и принципы первой леди СССР - Георгий Владимирович Пряхин
– Ваша мама в свое время говорила, что она боялась, что Михаила Сергеевича могли отравить, и вы с опаской относились к еде. Для этого были основания?
– История нашей страны многогранна, и ей знакомы истории с отравлениями. А ведь наша жизнь как выглядела? Весь обслуживающий персонал был из КГБ. Даже продукты и те были оттуда. Все подчинялись одному человеку. И когда к тебе ни с того ни с сего является начальник твоей же охраны в составе путчистов, что ты должен думать? Мы же не знали, как будут вести себя все те люди, которые нас окружали. Они же все на службе в КГБ. Вот и представляй себе все, что хочешь.
– Значит, то, что охрана была верна президенту, – вранье?
– Нет, нет. Личная охрана, кроме начальника личной охраны Медведева, осталась верна. Но у них ситуация тоже была тяжелой. Представьте себе, начальник охраны, то есть их непосредственный начальник, собирается и уезжает. По сути бросает их. И что им делать? То ли они должны выполнять указания того, кто стал вместо Медведева, то есть Генералова, то ли они должны принять решение подчиняться только Президенту. Они приняли решение, что в течение этих трех суток останутся с нами.
– А правда, что Медведев уехал, потому что ему было пора в отпуск уходить?
– Вранье. Никуда он не уходил. Он должен был с папой лететь на подписание Союзного договора, и об отпуске речь вообще не шла.
– Что Вы чувствовали, когда к вам во второй раз приехали путчисты? Вам было известно, зачем они приехали?
– Нет. Потому что мы уже имели информацию из передач по радио, как складывалась ситуация в Москве. Хотя был ужасный момент, когда объявили, что российской делегации разрешили вылететь в Форос, – мы испугались, что что-то может произойти. Потому что отца объявили больным, а он здоров. И, логически рассуждая, можно было подумать, что его могут сделать больным.
– Ваш отец тяжело переживал предательство своего окружения?
– Переживал. Он вообще человек достаточно эмоциональный. Его часто упрекают, что он много говорит, но он много говорит, потому что хочет убедить. Ему еще мама часто говорила: «Тебе все равно не удастся всех убедить». А вот ему казалось, что если объяснить человеку, то он обязательно поймет. Это его позиция. Это его страсть, соединенная с убежденностью в том, что людям надо объяснить, а не гнать, как стадо, чтобы они сами принимали решения. Отсюда и манера долго говорить.
– Почему так получилось, что весь мир благодарен Горбачеву за произошедшие перемены, а собственный народ – нет?
– Мир воспринял то, что было сделано, потому что прежде всего была закончена холодная война и дикое противостояние. И когда это все ушло, они восприняли это с благодарностью. А наш народ привык жить в таком состоянии и в меньшей степени оценил. Было тоталитарное государство, мы были полностью изолированы от внешнего мира. Наверное, кому-то нравилось жить так, а кому-то нет. И надо было дать людям право выбирать, как жить и где жить. Ведь это право человека, а не государства. К тому же у нашего общества были другие проблемы. Ведь последующие годы были очень тяжелыми. Надо было выживать, надо было как-то зарабатывать и кормить детей. Люди ведь живут сегодняшним днем. И их можно понять. Поэтому судить строго не буду. Мы такие, какие мы есть. Хотя я вспоминаю, когда папа только стал генсеком, ему говорили: «Михаил Сергеевич, закончите войну в Афганистане, и мы вам памятник из золота поставим». Ну, закончили. А памятник где? Есть какая-то присущая нам внутренняя неблагодарность. Мы вообще друг другу редко благодарны даже в обыденной повседневной жизни. Но все-таки мне кажется, что отношение общества за последнее время к отцу изменилось. И это произошло не со сменой режима. По-видимому, произошло какое-то осмысление.
– А Вы не говорили папе, скажем, году в 1993-м, когда уже развалился Советский Союз и пошли непонятные реформы: «Папа, что же ты наделал?»
– Нет. Потому что он делал совсем другое.
– Но одно вытекает из другого. Не было бы горбачевских преобразований, может, не было бы и ельцинских?
– Но тогда главный виновник – это Бог, который нас создал. Человек всегда делает свой собственный выбор. Да, и в 1985-м было много вариантов, и в 91-м. И каждый из них, Горбачев и Ельцин, сделал свой выбор.
– Как Вам кажется, почему недовольство людей часто выплескивалось не на Вашего отца, а на мать?
– Это тоже естественно. Она была первой за многие годы женщиной, жизнь которой была столь публична. А кто в России любит красивых и умных женщин?
– После такого предательства со стороны ближайшего окружения Вы не разочаровались в людях?
– Разве только они предали? А огромная часть интеллигенции, которая в одночасье все забыла? А громадная часть прессы, которая, получив свободу слова, также все позабыла? Ведь был момент, когда существовал запрет на Михаила Сергеевича. Так разве только они? Круг этих людей обширен. И определенное разочарование всегда преследует. Бывают дни, когда ты разочарован вообще во всем. А бывают дни, когда ты ни в чем не разочарован. Лично я стала гораздо осторожнее относиться к людям, но это не значит, что я их ненавижу. Я просто стала осторожной. А если говорить об отце, то у него осталась неистребимая вера в людей.
– Он умеет прощать?
– Да. Он многих простил.
– А гэкачепистов?
– Вот этого я не знаю. Я думаю, что простить главных, которые были наиболее близки к нему и которые ударили ему в спину, – это было бы слишком. Есть все-таки какая-то мера прощения. Я бы не смогла.
– Вообще тяжело было быть дочерью генсека? Ведь за Вами тоже было пристальное наблюдение?
– Ну и что? Я всю жизнь практически так жила, с тех пор, как папа стал первым секретарем Ставропольского крайкома.
– Значит, привыкли?
– Ну, как привыкла? Сейчас я более счастлива, чем в те годы, потому что я стала более свободна.
– Как Вы оцениваете прошедший период после Фороса?
– Я считаю, что переломный период
