Раиса Блох - Здесь шумят чужие города

РАИСА БЛОХ. «ЗДЕСЬ ШУМЯТ ЧУЖИЕ ГОРОДА…» (Собрание стихотворений)

Виктор Леонидов. Предисловие

«Здесь шумят чужие городаИ чужая плещется вода…»

Сколько людей и в России, и за границей согрел этой песней Александр Вертинский. Только стихи не его, хотя он их и сделал бессмертными. Это — строки Раисы Ноевны Блох.

До сих пор слова «русский поэт» воспринимаются многими как некий символ мученичества. Если поэт не пострадал, то до настоящего стихотворца ему далеко. И по этим меркам Раиса Блох заплатила по полному счету своей страшной эпохе. Сначала — эмиграция и невероятная, исступленная тоска по России. Затем — смерть дочери на руках и гибель в газовой камере.

Она родилась в Петербурге 17 сентября 1899 года в семье известного юриста Ноя Львовича Блоха, а после его смерти жила у брата, весьма приметного в литературных и театральных кругах критика и издателя Якова Блоха. С детства проявились ее способности к языкам. «…Рая была высокая, неуклюжая, некрасивая девочка, с толстыми руками без запястий, и без щиколоток, черный гладкие волосы, нос утиный, свежие черные глаза. Уже тогда была восторженна так, что другим бывало неловко… До 9 лет жила дома и ничему не научилась, едва умела читать. Потом поступила в Таганцевскую гимназию, всегда была первой, особенно по истории, литературе…» — вспоминала хорошо знавшая ее журналистка и переводчица Евгения Каннак[1]. Затем Раиса поступила историческое отделение факультета общественных наук Петроградского университета. Ее основным педагогом стала Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская, одна из самых известных российских, а потом и советских медиевистов. Именно она привила Раисе Блох вкус к работе со средневековыми рукописями. Впоследствии история средневековья стала для Раисы Ноевны основной профессией и главным заработком на жизнь.

Но главной страстью ее жизни была поэзия. Как и у многих других, одаренных и ярких, любивших литературные студии и забивавших до отказа залы на поэтических вечерах в голодном и ледяном Петрограде. Она стала посещать переводческую студию Михаила Лозинского. Глубокое чувство к этому замечательному человеку сохранилось у нее на долгие годы. Раиса Блох часто называла себя «одним из лозинят»[2]. «Раиса Блох была на редкость мила и симпатична — ее все любили», — писала впоследствии Ирина Одоевцева[3].

Вместе с другими учениками Лозинского Раиса Ноевна приняла участие в коллективном переводе книги французского поэта Ж.М.Эредиа «Трофеи». Надо сказать, что ждать выхода в свет этой работе пришлось полвека, и лишь в 1973 перевод «Трофеев» был издан в серии «Литературные памятники».

В 1920 произошло событие, мало повлиявшее на внешнюю канву ее жизни, но ставшее одним из самых дорогих воспоминаний. Она была принята в Петроградское отделение Всероссийского Союза поэтов, главой которого был сам Александр Блок. При решении между членами «приемной комиссии» состоялся следующий разговор:

«Лозинский: …Я бы высказался за принятие. В стихах Раисы Блох есть лиризм, есть несомненный песенный строй.

Гумилев: Согласен с М.Лозинским.

Блок: Разумеется, и я согласен. Только что они будут делать, собравшись вместе, такие друг на друга похожие бессодержательностью своей поэзии и такие различные как люди.

Кузмин: Я согласен вполне с мнением о принятии, а делать они будут, вероятно, то же, что и все другие» [4].

Поясним, что речь шла о многих других кандидатах в Союз поэтов, которые, в отличие от Блох, удостоились далеко не столь быстрых рекомендаций о принятии.

Наверное, не стоит лишний раз пояснять, какая была в то время жизнь. Она побывала в тюрьме короткое время, возила по снегу санки с академическим пайком, работала в Отделении искусств Публичной библиотеке в Петрограде, до нашего недавнего времени носившей имя Салтыкова-Щедрина. И сохраняла свой восторженный взгляд на мир, который пресек расстрел Гумилева. Подобно многим другим, выехала по командировке в Берлин, чтобы уже не возвращаться. По предложению Добиаш-Рождествеской в июне 1922 года недавно принятая на работу сотрудница Исторического института при Петроградском университете Раиса Ноевна Блох была направлена в Германию для работы в архивах и библиотеках.

Уже после ее отъезда в «Госиздате» в 1923 увидела свет книга Карло Гоцци «Сказки для театра». Титульный лист украшали имена и фамилии переводчиков — Михаил Лозинский, Яков Блох, Раиса Блох. А в 1924, уже в Германии, в переводе Раисы Блох и В.И. Ракинта вышла комедия Николо Макиавелли «Мандрагора».

Жизнь в Берлине во многом стала продолжением жизни в Петрограде. То же сочетание научной работы и поэзии. Только уже не было рядом любимых набережных и мостов. «Мне был отчизной город белый», — напишет она спустя несколько лет.

Раиса Ноевна заканчивает берлинский университет, защищает диссертацию «Монастырская политика Льва IX в Германии», начинает работать в группе одного из ведущих европейских исследователей средних веков профессора Бракмана. «Она посвятила себя средневековью, кухонной латыни», — свидетельство еще одного мемуариста русской эмиграции, литератора Александра Бахраха[5]. «Кухонная латынь» действительно, была более чем необходима, ведь группа Брахмана работала в знаменитом издательстве «Monumenta Germaniae Historica», продолжавшем монументальную научную традицию высокопрофессионального издания древних немецких исторических источников.

Но поэзия, поэзия по-прежнему оставалась главной для нее. Берлин вскоре перестал быть похожим на столицу русской литературы, какой он по праву считался в самом начале двадцатых. Спасаясь от инфляции, русские писатели уезжали: кто в Париж, кто назад, в уже Советскую Россию. Но жизнь продолжалась, и одним из «родников» русской поэзии в Германии стал поэтический кружок «тридцати», который возглавил будущий муж Раисы Михаил Горлин.

«Миша Горлин — очень маленький, пухлый, с мелкими чертами лица и вьющимися, довольно светлыми волосами. Глаза у него хорошие — серые, умные, с длинными ресницами: он был пухлый как девочка… Он был на 11 лет моложе и на голову ниже ее. В остальном они прекрасно дополняли друг друга: он был растяпа и лентяй, она — энергичная и твердая, упорная»[6].

Насчет «растяпы» — здесь, наверное, Евгения Каннах была в чем-то права: слишком незащищенным от жизни воспитали его родители, долгое время бывшие вполне состоятельными.

Так, они боялись подпустить сына к велосипеду. Впоследствии это стало одной из косвенных причин его гибели. Но лентяем его называть не стоило. Диссертация Михаила о Гоголе и Гофмане потрясла многих литературоведов. «Он даже пытался реконструировать задуманную Гоголем комедию «Владимир третьей степени», работая над этим с той тщательностью с какой музейные реставраторы стараются собрать воедино уцелевшие черепки какой-нибудь античной вазы»[7]. Это — снова слова Бахраха.

Еще он писал белые стихи о романтически странах и сказочных животных и своей фантастичной и детской любовью к литературе заражал многих. Кружок его посещали не только молодые русские поэты, но и, например, вполне известный к тому времени Владимир Набоков, писавший в Германии под псевдонимом Сирин.

Так и продолжалась жизнь. Стихи, кропотливая работа и тоска. Тоска по Петербургу, с такою силой прозвучавшая на страницах ее первой книги стихов «Мой город», вышедшей в 1928 в берлинском издательстве Якова Блоха «Петрополис».

Мне был отчизной город белый,Где ветер треплет вымпела,И оттого я звонко пелаИ беззаботная жила.

Реакция на книгу в русской эмигрантской критике была разной. Очень невысоко оценил ее В.Набоков: «Солнце, горы, песни, рай — эти слова очень часто встречаются в книжечке стихов «Мой город». Беда только, что это только слова, игрушечки поэзии, ярлычки испарившихся символов, телефонные номера Господа Бога». Отметив «…Склонность Раисы Блох к благозвучным, но совершенно невыразительным прилагательным», Набоков в конце все-таки не мог не отдать должное светлой лирике поэтессы: «Впрочем, язык ее хоть и беден, да чист, чист не только слог, но и все настроение ее книжечки. И когда она низводит музу из постылой светлицы на землю, то совсем хорошо»[8]. Совсем по-другому отозвался лишь недавно оцененный в России критик и философ К.В.Мочульский: «Этот сборник стихов посвящен Петербургу, он связан с ним не только заглавием и именем издательства, но и поэтическими темами и всем строем своего лиризма… Для начинающего поэта — удивительная свобода от бутафории. Все проверено хорошим вкусом и доведено до простейшего выражения»[9].