Письма к Вере - Владимир Владимирович Набоков
Я, конечно, останусь здесь до твоего приезда: 1) для Ильи и В.<ладимира> М.<ихайловича> это не стеснительно нисколько, 2) мне обещан аванс в 1000 фр<анков>, если засяду за пьесу, а писать здесь мне очень удобно, и есть чудная идея – в месяц напишу. И пьеса будет годиться не только для русского театра, но и для Корт.<нера>, и для французов (через Gabr.<iel> Marc.<el>, который сейчас блестяще вышел в драматурги), 3) вчера начал переводить для «Candide» мою «Музыку», – и выходит очень удачно и увлекательно; завтра кончу и сдам.
Мой «Vrai и V-semblable» уже вышел в N.<ouvelle> R.<evue> F.<rançaise> и пользуется успехом. Написал опять к Галлимару, так как он до сих пор мне не ответил об «Отчаянии». Передал сто страниц Л.<юсе> по-английски. Получил от Корт<нера> договор, им подписанный.
Кажется, место на юге для нас найдено. В мое отсутствие сегодня звонила Шлезингер, что все устроено и что полный пансион – мы двое и мальчик – будет нам стоить сорок фр.<анков> (? а погодя найдем домик)[125]. Сегодня вечером все подробно узнаю. Еще имею в виду пансион вдовы Саши Черного в Лаванду. Я хочу, чтобы ты ехала спальным сюда и, проведя день здесь, вечером спальным же на юг. Может быть, я поеду туда на день-два раньше, и тогда, пожалуй, есть смысл прямо ехать через Страсбург. Люся очень советует, чтобы и Анюта поехала на юг на весну и лето, скажи ей это. (Через час еду знакомиться с Валери, а моя лекция в «Feu<x> croisés» – о «женщинах-писательниц<ах>» или о «выставках» – я еще не решил, – назначена на май, – специально сюда приеду – это в смысле генерала Франко будет во всяком случае очень удачно, с гарантией. О лондонской поездке в середине апреля [я уже сговорился на почтовом аэроплане за три фунта туда и обратно] думаю так: два или три выступления там мне обещаны – и надеюсь, более жирные, чем только-чтойные). Отсюда вчера написал в Англию семь писем. В течение этого месяца будет, вероятно, чтение у Тесленко. Должен еще узнать насчет «Обиды» у Paulhan. Он мне обещал.
Мне кажется, что все, что я тебе писал и пишу, очень утешительно, моя радость. Ради Бога, не забудь расправилки, булавки и ящики (один с драгоценными, другие, два, пустые). Их нужно везти в чемодане с собой. Сейчас ехать в Брюссель было бы нелепо, неудобно и очень дорого, – тут ты дала маху, моя любовь. Здесь мне идеально уютно, после ужасной лондонской кутерьмы. Кажется, мне удастся устроить бесплатно озарение грека. Книжку маме послал (а фотики – ты послала?), так что всего набрано из моей «энциклопедии» девятьсот чешских страниц. Не совсем понимаю, что ты пишешь о Праге? А узнать о визе французской надобно в Берлине, т. е. из Берлина могут, скажем, дать распоряжение туда выдать, если отсюда будет разрешение. Напиши – меня это тревожит ужасно – мысль о маме. Вообще же, я помалкиваю. Сегодня составил с Ильей новое письмо к П.<авлу> Н.<иколаевичу>: прошу немного больше. Если согласится, сразу дам отрывок (замаскированный) о треугольнике, вписанн<ом> в круг. I adore you. I adore the little one. Через 25 дней жду тебя. Хорошо бы раньше! 20 марта, скажем!
Альтаграции пишу.
180. 7 марта 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 – Берлин, Несторштрассе, 22
Душенька моя, любовь моя нежнейшая, душенька моя…
Должен признаться, что Корт.<нер> и Жданов несколько затеснили и заторопили меня. Но при чем тут Heath? Разве у него есть опцион? Корт. не имеет сейчас к нему никакого отношения. A Grasset, – хотел бы я видеть, как они бы что-нибудь посмели просить! (К тому же сам Grasset сошел с ума, все изменилось, Tisné давно ушел – да и, между нами говоря, «Camera» выйдет под другим заглавием, если будут фильмовать. Кроме слепоты, кажется, ничего там не останется.) Простуда моя прошла, но иногда по ночам начинаю бешено и плодотворно сморкаться. Люсю видел, он очень веселый. Звонил сегодня, прося достать ему даровой билет на вечер «Сов.<ременных> Записок» в «салонах» меховщика Кирхнер. Через два часа встречаемся с ним и идем туда вместе (там Бунин, дурацкое трио, еще что-то). Получил от Heinemann предложение дать им прочесть «автоб» (который сейчас читает Putnam). От Струве письмо с планом действия в течение тех пяти-шести дней, которые в середине апреля проведу в Лондоне. (Кроме всего, там еще Кэмбридж, Оксфорд и французское общество.) Жду от Будберг перевод «Фиальты», который делается для «Hundred Russian Short Stories». От Цветаевой цветистая записка. Написал Милю.
Можешь поздравить: вчера ночью кончил франц.<узский> перевод «Музыки» (вышло, по-моему, удачнее всего, что я по-франц.<узски> писал) и сегодня вечером передам Иде для «Candide» (увижу ее у К.). Вчера в «Feux croisés» было полно, Раиса сияла, читал (довольно тускло) о Mallarmé Валери. Если в мае будет столь же полно на моем чтении…
Живущая в этом же доме голубоволосая и любезнейшая Коган-Бернш<т>ейн делает мне горное солнце. Завтра сажусь за пьесу. Мне тут хорошо работается.
Любовь моя, тороплюсь, целую тебя, моя душенька, и его, моего маленького.
В.181. 10 марта 1937 г.
Париж, авеню де Версаль, 130 – Берлин, Несторштрассе, 22
Душенька моя, радость моя,
пописываю пьесу, поздно встаю, ежедневно в три часа хожу озаряться: горное солнце мне уже помогло, личику по крайней мере, а то у меня был совершенно непристойный вид. Зуд на теле более или менее прошел – но как я ужасно страдал все эти недели, в каком виде было белье – от крови, – я вообще за всю свою жизнь не бывал я <sic> так utterly miserable… Лечение это мне ничего не стоит. К концу сеансов докторша мне еще вспрыснет мою же кровь, – это, говорят, очень помогает. Оттого ли, что пишется, от лилового солнца ли или оттого, что через три недели тебя увижу, мне сегодня совсем весело.
Видаюсь с актерами, актрисами (моя leading lady, Бахарева, очаровательна, вчера у нее обедали с Ильюшей и В.<ладимиром> М.<ихайловичем>), даю уроки английского языка Ирине Г.<уаданини> (пятнадцать), – еще один будет урок, – но в общем много сижу дома: пьесу писать мучительно (я тебе рассказывал ее тему – веселая, милая барышня появляется с матерью в курорте – и все это только interv<al> luс<id>, – и кончается – неизбежно тем, что она возвращается в свое («театральное») безумие). Но начал-то я было писать другую вещь – и ничего не вышло, – яростно разорвал пять страниц. А теперь ничего, покатилось – может быть, даже колесиками оторвусь от земли и побежит по бумаге та двукрылая тень, ради которой только и стоит писать. Помнишь мои письма из Праги, моя жизнь? Сегодня у меня такое же настроение.
Уже на днях выходят «Совр.<еменные> Зап.<иски>», и сегодня Вадим Викторович предлагал своему отцу несколько сот в счет гонорара. Отец возьмет.
Завтра буду диктовать просмотренную Дусей «Musique» Раисе, для Кандида. Если возьмут, то перебью писанье пьесы трехдневным переводом на французски<й> еще одного рассказа – это получается гораздо легче и веселее, чем я думал.
Милейшее письмо сегодня от Bourne. Он уже разослал advance copies to Coulson Kernahan, Harold Nicholson, Hartley, Ralph Straus, David Garnett, Maurice Baring и Губскому. Выйдет пятнадцатого апреля, по моей просьбе. Насчет Губско<го>: это очень обязательный человек, но, по-моему, довольно бездарный. Меня он считает «архимодерн», а себя принадлежащим к линии глубоких и вдумчиво-социальных русских авторов. Мне очень понравилась одна его фраза (он, вообще, пессимист и blasé): «Знаете, если бы даже перевели – ну, не ваши и не мои книги, а, скажем, “Анну Каренину”, то и тогда было бы трудно найти publisher’a…» Это то, что называется: le toupet.
Бунин и Хмара напились на вечере у Киршнер и ругались по-матерному. Люся был в смокинге и по дороге туда несколько раз останавливался, распахивал пальто и при свете фонаря демонстрировал себя, чтобы я сказал: прилично ли. Мы на вечере с ним были неразлучны. А вчера я ему звонил – и он клянется, что написал Анюте («я теперь написал иначе», сказал он мне), чтобы
