Письма к Вере - Владимир Владимирович Набоков

Да, – я же тебе ничего еще про Кэмбридж не написал! Мы поехали туда со святым Сав.<елием> Ис.<ааковичем> на автомобиле. По дороге посетили Александра Блока – не поэта, а коммерсанта (бывшего мужа Канегиссер). Трудно, как говорится, передать то, что я испытал, увидев этот городок, в котором не был пятнадцать лет. То, что я хранил в памяти, жило, оказывается, своей жизнью, проделало, оказывается, эволюцию, не соответствующую какой-либо реальности, и теперь:

бедная память молчала, как я ни старался расшевелить ее, водя ее по знакомым местам. Все мне казалось теперь мельче, серее, проще, все было лишено той гармонической души, которая развилась в нем, пока оно жило у меня. Я вошел в свои бывшие lodgings, машинально толкнул дверь направо, попал в клозет, сделал маленькое дело и со слезами на глазах вышел опять на улочку (но предварительно щупал, долго и безрезультатно, особенную такую штучку, которая передвигала в передней дощечку с именем жильца – дома и нету дома, – но воспоминание молчало, пальцы не осязали прошлого). Накрапывало; в переулке, тут же, я встретился с человеком, некогда в hall’е отмечавшим обедавших, и он теперь мгновенно узнал меня, что меня несколько потрясло. Затем я побрел на ту сторону колледжа, на Backs. Боже мой, сколько стихов я сложил под этими громадными ильмами! Они не изменились,

Я глядел на канавы, которые когда-то перепрыгивал, на мутную воду речки, – и прямо-таки пушкинское настроение начинало работать ямбическим поршнем. Я дошел знакомой дорогой (все время воронье воркованье и воробьиные – тоже мелодично-влажные – звуки, и плющ, и букс, и туи, и старые дубы) до футбольного поля, там на темной зелени кикали четверо у гола, и один из мячей, как собака, узнавшая прохожего, несколько раз прибегал ко мне, но, хотя он был тяжел и грязен, как бывало, нога не извлекла из него звона прошлого. Я вернулся к колледжу, зашел к Harrison’y, совершенно не изменившемуся и без особой радости встретившему меня; выпил у него чаю, и он мне рассказал в тех же выраженьях, с той же паузой и улыбкой то, что он рассказывал мне при первой встрече в 1919 году, – о том, как он учился болгарскому. Он знает и шведский – и очень просил ему послать шведскую «Защиту», – так что я тебя попрошу, моя душка, это сделать: Е. Harrison, Trinity College. Это важно. Оттуда зашел к Stewart’у, страшно старенькому, но сразу признавшему меня. Ему бы хорошо послать французскую «Защиту»: Rev. Dr. Stewart, Trinity College. Кстати: ввиду необыкновенного вниманья ко мне Соломон, нельзя ли было бы попросить «Petropolis» послать ей две-три книжки мои, например «Отчаяние», «Защиту» и «Подвиг»? (Кто еще, кроме нее и Гринберга, трогательно-заботлив и мил, это чета Струве, все эти парти – это они устроили, – и масса был<а> возни – и он всюду ходит с моими книжками, делая мне рекламу, и звонят мне каждое утро – прелесть!)

На Trinity Street мне показалось, что движенье меньше, – но ведь память все время совала мне некую сумму прошлых впечатлений, а это была лишь доля обыкновенного кэмбриджского дня. Покрой пиджаков (и масть – все больше рыжая) изменился, и теперь мода велит ходить с зонтиком! Я выпил еще чаю в кондитерской (описанной в «Подвиге»), и около шести, сойдясь вновь с Гринбергом (ходившим в свой колледж по моим делам), мы поехали обратно в Лондон. Это посещенье – хороший урок, – урок возвращения, – и предупреждение: жизни, жара, бурного пробуждения прошлого – не нужно будет ждать и от другого нашего возвращения – в Россию. Как игрушка продается с ключом, так все уже завернуто в памяти, – а вне ее ничего не шевелится.

Я обожаю твои письма, мое счастье. Конечно, я заметил живопись из окна Багровой (скажи ей, что два раза звонил в гостиницу и его не застал. На самом деле я и звонить не буду). Люся не изволил мне сказать, через кого получил. Заглавия еще не придумал, но что-нибудь вроде твоих. Поездочка не рисую, так как завтра приедет настоящий.

Саблин – приятный, подчеркнуто-либеральный, живет в наряднейшем особнячке. Фотография купающегося наследника в сочетании с книгой, котор<ую> я в Париже прочел (о маленьком Людовике, в Temple), трогает какую-то плодотворную струну. Очень хочется кое-что написать. Саблин деятельно занимается моим вечером – в воскресение. Мне очень нравится объявление чернил: permanently please people, pens, postmen and posterity. Сидя как-то в «Coupole», в Париже, с Ириной Г.<уаданини>, я вдруг хватился колп<а>чка моего, подаренного Бабусенькой пера и после мучительных поисков под столами нашел его в кармане пальто.

Сегодня завтракаю у милейших Lee, затем в «Hyde Park Hotel» свидание с Ждановым-Кортнером, затем у бар.<онессы> Будбер<г>, затем коктейль у Lady Fletcher, затем обед у Томпсонов – и это сравнительно легкий день.

It is not a very interesting letter, I am afraid – но я совсем разучился писать, да и был утомлен страшно – эту страницу пишу утром в субботу, а то вчера ночью не мог по усталости докончить, а сейчас выспался. Nicholson еще не вернулся из Африки, a Baring посылаю книжку с письмом. Люблю тебя несказанно, несказанно целую тебя. Итак, первого апреля – на юг, – до осени. Послать ли книгу маме?

178. 1 или 2 марта 1937 г.

Лондон, Кенсингтон-Парк-роуд, 52 – Берлин

Душенька моя, сейчас (8 часов вечера, понедельник) еду в Париж. Вечер у Саблина вчера был крайне удачным. Я прочел пятнадцать вещиц. Читал из первой главы «Дара» и «Музыку». Завтракал вчера в Liberal Club (полный теней Gladstone и Disraeli, а населенный белоголовыми старцами; один из них чудно задремал после обеда, за кофе, склонив набок седую голову), и там мне предложили устроить чтенье, платное. Другое английское чтение (платное) будет устраивать мне Струве и Harris (а кроме того, вероятно, у Саблина можно будет повторить). Это будет приурочено к середине апреля: я приеду сюда опять на три-четыре дня (приглашен жить у Arnold Haskell) к выходу книги, – это очень важно. Вот. Я считаю, что я большой молодец. Теперь второе: у меня был очень приятный разговор сегодня с Pares, который при мне написал удивительное письмо к Stephen Duggan в Америку, куда он устроил недавно другого русского и полагает, что меня устроит тоже: он вообще только второй раз это делает, так что есть большие шансы. Наконец – может быть, самое удачное, – мне удалось так устроить, что мы сможем переехать в Англию осенью, так как меня обещают обеспечить на шесть месяцев здесь, пока не найду работы (а уроки, хорошие уроки, я здесь найду без сомненья, на первое время). Вот таким образом общий результат моей поездки, и план теперь такой: никаких квартир брать в Париже не будем, а сразу поедем на юг, 1 апреля. Не знаю точно, сколько времени уйдет на добычу identité, но во всяком случае мебель везти не нужно. К зиме легко найдем здесь квартиру. Darling, this is final. Как бы то ни было, о carte d’ident<ité> начну хлопотать сразу. Это лето я хочу провести совершенно спокойно, мне нужно писать, а тебе и мальчику нужно солнце, море – и на такое лето больше ста не уйдет. Вот только 15 апреля на 3–4 дня прилечу сюда, – но я хочу, чтобы до этого ты была бы устроена на юге.

I love you, my dearest, I am in a dreadful hurry, поезд уходит через час, а еще ничего не уложил, Анюте напишу из Парижа.

179. 4 марта 1937 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 – Берлин, Несторштрассе, 22

Любовь моя, душенька моя дорогая, я говорил с Люсей, и с другим Ильей, и еще кой с кем – и все говорят, что везти мебель совершенно бессмысленно – тем более что ведь обоснуемся мы в Лондоне. Был я у Маклакова насчет carte d’identité. Я получу ее без труда, но это продлится минимум месяц, с сегодняшнего дня. Ты ж, моя душка, немедленно подай прошение о визе во франц.<узское> консульство со ссылкой на Маклакова, 57, rue de l’Abbé Gruelt, и на Monsieur Eidel, Consul de France, Ministère des affaires étrangères, и с указанием, что твой муж здесь. Возьми на месяц или на