Ирма Кудрова - Путь комет. Молодая Цветаева

Кроме того, когда она пишет, смягчается, на время утихает ее непрестанная душевная боль, которая ни в чем не уступает физической.

Размышляя над философией Паскаля и Ницше, Лев Шестов обращал внимание на эту закономерность: соотнесение великой боли с высочайшими прозрениями этих философов. «Только боль — великий освободитель духа… Только великая боль, та длинная медленная боль, при которой мы будто сгораем на сырых дровах, только эта боль заставляет нас, философов, опуститься в последние наши глубины, и все доверчивое, добродушное, прикрывающее, мягкое, в чем, быть может, мы сами прежде полагали свою человечность, отбросить от себя…» Чтобы увидеть некие важнейшие закономерности, добавим мы.

Возможно, нам стоит радоваться тому, что рядом с Цветаевой не часто оказывался достойный собеседник, — тогда бы она, пожалуй, больше проговаривала и меньше записывала…

При всем том Вышеславцев просит переписать для него ее стихи. Но Марина решительно отказывается. Ее поэзия — это не просто «литература», не «стишки». «Под сеткой стихотворной формы — живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то, что сказать хотелось, — неужели Вы не понимаете? — живой человек — я. Как же мне все это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки — живое! — отдавать Вам, которому это нужно только как стихи?!.. Ибо не я же! — не моей породы поэты — Ваши любимые!»

Встреча с Вышеславцевым была ее первой жизненной встречей — лицом к лицу! — с человеком-Kulturprodukt’ом, сам феномен которого она потом не раз описывала. То есть с породой людей, принадлежащих к сонму «уравновешенно-гармоничных» рационалистов, холодных умников, «мозговиков», как назвал их Андрей Белый, — красноречиво витийствующих, но обделенных жаром сердца; интеллектуальных «гастрономов» и «эстетов», способных любить живое в книге и на картине, но глухих к нему в реальной жизни.

— С мародером, с вором, но не дай с гастрономом,Боже, дело иметь, Боже, в сене уснуть! —

так скажет она в 1935 году в поэме «Автобус». О таких она напишет и свой цикл «Гамлет». С людьми этого сорта она будет сталкиваться и в редакциях, и в знакомых домах, и в иных гостиных, и со временем научится быстрее распознавать, с кем имеет дело…

В веренице цветаевских любовей Вышеславцев займет место скалы, о гранитные колена которой можно только разбиться. Из этой скалы не выжмешь ни сердечного понимания, ни сострадания, ни случайного доброго слова. «Дробясь о гранитные ваши колена…» — это об НН; это его обличительным филиппикам, больно вонзавшимся в самое сердце Марины, мы обязаны жизнелюбивым пафосом цветаевских гордых строк:

Кто создан из камня, кто создан из глины,А я серебрюсь и сверкаю…

За май она создает 27 стихотворений!

Возникает цикл «H. Н. В.». Какой контраст тона в сравнении с циклом «Комедьант»! Какие горькие мотивы впервые тут зазвучали — и какие новые грани души получили поэтическое воплощение!

Внутренний сюжет цикла легко проследить по строкам стихов: от игры-шутки («Что меня к тебе влечет — / Вовсе не твоя заслуга! / Просто страх, что роза щек — / Отцветет…»), через успокоительно горделивое («Мой путь не лежит мимо дому — твоего, / Мой путь не лежит мимо дома — ничьего…»), через обличительное: «Ты каменный, а я пою», — к самозащите, переходящей в атаку:

Не так уж подло и не так уж просто,Как хочется тебе, чтоб крепче спать…

Сначала шутя, затем все более всерьез и наконец гневно она в стихах цикла… защищается! Но и ее презрение выказано тут с великолепным достоинством:

Суда поспешно не чини:Непрочен суд земной!И голубиной — не черниГалчонка — белизной.

А впрочем — что ж, коли не лень!Но всех перелюбя,Быть может, я в тот черный деньОчнусь — белей тебя!

Тот же адресат дает импульс к появлению двух вариантов стихотворения с одинаковым началом: «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести старинной…» И еще одного, в котором — строки:

Ты этого хотел. — Так. — Аллилуйя.Я руку, бьющую меня, целую.В грудь оттолкнувшую — к груди тяну,Чтоб, удивясь, прослушал — тишину…

Мы читаем стихи цикла — и, увы, прощаемся с молодой Цветаевой на взлете ее поэтического искусства: первая вершина достигнута. Вторая будет покорена в чешский период, третья — к середине 30-х годов. Но уже к концу этого 1920-го от прелестной прозрачности стиха ранней Цветаевой не останется и следа… Трагическое начало изменит сам тембр ее поэтического голоса.

Влюбленность в художника принесла переживание чуть ли не презрительного отвержения. Только этого и не хватало в тот год одеревеневшей от горя Марине.

В ее окружении все, кто может, стараются в это время уехать из Москвы. Кто за границу, кто ближе — как Вячеслав Иванов, например, вскоре переселившийся в Баку.

Впервые с Вячеславом Ивановым они разговорились, возвращаясь с юбилея Бальмонта, празднично, с обилием цветов и приветствий, отмеченного в мае во Дворце искусств. Встреча пробудила в обоих искренний интерес, и вскоре мэтр пришел в ее борисоглебскую квартиру. Их долгий разговор Марина, разумеется, по свежим следам записала. И похоже на то, что эта встреча помогла ей изжить НН из сердца — хотя и не сразу.

— Вам скучно жить? — спрашивает Вячеслав Иванович, оглядывая разгром нижних комнат и полутемную комнатку Марины.

— Нет, всё — только не это.

С изумлением собеседник узнает, что Марина — не разведенная жена, как он почему-то решил, и что ее самая сокровенная мечта — вновь встретиться с мужем.

— Чем же Вы живете? Откуда достаете деньги?

— Так, продаю иногда вещи, теперь вот есть паек…

— Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся… Вы беззаботны?

— Да.

Вячеслав Иванович пытается выступить в роли благоразумного друга; он говорит о переводах как возможности заработка.

— Но мне хочется писать свое! — протестует Марина. И рассказывает о своем увлечении записными книжками.

Но в глазах Иванова это хорошо только как материал к чему-то большему. Тогда пусть она пишет роман.

— У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны… Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам…

И снова Марина возражает: она еще слишком молода, ей надо откипеть…

— Я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне надо быть старше…

— Ну пишите себя, свое, первый роман будет резко индивидуален, потом придет объективность. Можно автобиографию, но не как Ваша сестра, а как «Детство» и «Отрочество»… Вы христианка?