Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

– Хорошую компанию выбрал себе «столбовой дворянин» — крестьянин и мещанин! И дело тоже нашёл себе «солидное»: печатать листовки бунтарям-подпольщикам. С кем вы связались, господин Маяковский? С кем дружбу водите?

И выкладывали перед ним номера журнала «Полярная звезда» со статьей Дмитрия Мережковского «Грядущий хам». И зачитывали место о российской интеллигенции (а Маяковский, как наверняка без устали внушали ему следователи, именно к ней и относился), что она-де воплощает «живой дух России», которой угрожают «мощные силы духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости».

И ещё «товарищу Константину» красочно расписывали ту опасность, которая (по словам Мережковского) подстерегает Россию в будущем – её могли захватить взбунтовавшиеся рабы, сметая и разрушая всё то, что составляло гордость россиян. И Маяковскому вновь зачитывали строки поэта и публициста Мережковского:

«Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть чёрт, – уже не старый, фантастический, а новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам».

– И вы, молодой человек, – с укоризной произносил жандармский ротмистр, – помогаете этому невежественному Хаму воцариться в родном Отечестве. Делаете всё, чтобы он поступил с Россией так, как призывает революционная песня «Интернационал»:

Весь мир насилья мы разроем

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим, —

Кто был ничем, тот станет всем!

Маяковский молчал. А жандарм продолжал развивать свою мысль:

– К «разрытию» мира воцарившийся Хам приступить может – ведь это ему ничего не стоит. И то, что он «станет всем», вполне допустимо. А вот то, что он новый мир построит, весьма и весьма сомнительно. Для этого знания нужны, опыт. А ваши «товарищи», революционеры, из кого состоят? Из неучей и недоучек. Что они могут – эти недотепы? Как были «ничем», так «ничем» и останутся! И чтобы поддерживать жизнь, воцарившийся Хам бросится искать знающих людей – тех, кто учился и набрался знаний. Специалистов!

Конечно, Маяковский мог поначалу не соглашаться, приводить свои доводы, говорить, что революция неизбежна, а раз так, то заниматься революционными делами необходимо. Но у жандармов было, что сказать ему в ответ.

Попытки сопротивляться

В Охранном отделении знали, что Маяковский сочиняет стихи и записывает их в тетрадку. Поэтому вели с юным стихотворцем беседы о тех поэтах, что были тогда в моде. И предлагали Маяковскому познакомиться с их сочинениями поближе.

Вспомним ещё раз, что сказано в «Я сам» о том, что Маяковский читал в Бутырке:

«Перечёл всё новейшее. Символисты – Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво».

Обратим внимание, что Маяковский талант символистов оценил – признал, что пишут они «хорошо».

И снова возникают уже встававшие перед нами вопросы. Во-первых, откуда у заключённого Маяковского могли взяться книги Бальмонта, который, опасаясь ареста, бежал из страны и проживал в эмиграции? Очень сомнительно, чтобы творения поэта, призывавшего к убийству императора России, можно было свободно получить в тюремной библиотеке.

Откуда же они тогда у «товарища Константина»?

Только с разрешения Охранного отделения.

Между прочим, кто-то из жандармов вполне мог похвалить какое-то его стихотворение – из тех, что были записаны в тетрадке. И эта похвала стала толчком к активному творчеству.

Второй вопрос: поскольку Бальмонт, как мы помним, тоже сидел в своё время в Бутырке, какие именно его стихи позволялось читать заключённому эсдеку Маяковскому? Было ли среди них стихотворение «В тюрьме» из сборника «Горящие здания»? Вот это:

«Мы лежим на холодном и грязном полу,

Присуждённые к вечной тюрьме.

И упорно и долго глядим в полумглу, —

Ничего, ничего в этой тьме…

Нас томительно стиснули стены тюрьмы,

Нас железное давит кольцо,

И, как духи чумы, как рождения тьмы,

Мы не видим друг друга в лицо!»

Давали ли читать «товарищу Константину» стихотворение Андрея Белого «В темнице»? Ведь в нём говорилось:

«Мне жить в застенке суждено.

О да – застенок мой прекрасен.

Я понял всё. Мне всё равно.

Я не боюсь. Мой разум ясен.

Мне говорят, что я – умру,

Что худ я и смертельно болен,

Но я внимаю серебру

Заклокотавших колоколен…

Да – я проклятие изрек

Безумству ввысь взлетевших зданий.

Вам не лишить меня вовек

Зари текущих лобызаний…».

Не этим ли строкам подражал Маяковский, когда сочинял свои – те, что привёл потом в автобиографии:

«В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней»?

Когда пришли советские времена, Владимир Владимирович уже не мог признаться в том, что его поэтические способности открыли жандармы из Охранного отделения. Не мог сказать, что это они благословили его на творческую деятельность, дав ему (как стали говорить в начале 30-х годов) путёвку, по которой он попал в страну Поэзию. Об этом в советскую пору говорить было опасно. Но то, что начало «работы» над словом, над стихом произошло именно в 1909 году (в пору самой продолжительной «сидки»), Маяковский ни от кого не скрывал.

У Маяковского, как постоянно говорили ему сотрудники охранки, была блестящая возможность сделать прекрасную карьеру в живописи или в поэзии. А он вместо этого добровольно опускался до уровня рвавшихся к власти «хамов» — бросил учёбу в гимназии.

Такие (или подобные им) разговоры велись с Маяковским постоянно. И доводы жандармов звучали очень убедительно. Параллельно с созданием увлекательной картины жизни на воле весьма живописно расписывались ужасы, которые ожидали его в том случае, если он не послушается добрых советов: три года ссылки в Нарымском крае! Подобная перспектива не могла не пугать – она устрашала.