Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Эти слова были сказаны им именно в Лавке писателей – другому великому книжнику, Владимиру Цыбину, который увековечил их в своих воспоминаниях. Кстати, Владимир Дмитриевич, с которым мы много лет проработали бок о бок в Литературном институте, тоже не блистал разнообразием своего гардероба… И взгляд у него, как и у Наровчатова, был «снизу вверх», какой, опять-таки по наблюдению Цыбина, «бывает только у много читающих книжников».

А в том, что читал Сергей Сергеевич не просто много, а фантастически много, неправдоподобно много, я убедился еще тогда, в Малеевке. В тамошней библиотеке тоже был заветный уголок, куда не всех пускали, а он оттуда чуть ли не ежедневно выносил по несколько книг.

Однажды я заприметил среди них толстенный том «Писем Плиния Младшего», за которым давно и безуспешно охотился. Его издали еще в 1950 году, крохотным по тем временам тиражом. Набравшись смелости, я спросил у заведующей, а можно ли мне, и она пообещала дать, когда вернет Сергей Сергеевич.

Он вернул через два дня, мне же понадобилось без малого две недели.

В его библиотеке было двадцать тысяч томов – это впятеро больше, чем в моей, но в отличие от меня он все свои книги не только прочитал, а обработал, занес в каталог и – навсегда в свою память. Что, впрочем, не мешало ему перечитывать некоторые вещи, причем не только классику, а подчас и то, что было ему не совсем по душе. Или даже совсем не по душе.

Именно это произошло с моим романом «Победитель». В «Новом мире» он появился в 1979 году благодаря заведовавшей тогда отделом прозы Диане Варткесовне Тевекелян. Отважная женщина, она поставила его в номер без ведома главного редактора – его не было в Москве, и он прочел его лишь в Коктебеле. Сначала первую часть, которая ему не понравилась, о чем он и написал заведующей отделом, а потом, когда подоспела июльская книжка, со второй, прочел и вторую, – она ему не понравилась тоже. Из чего недвусмысленно следовало, что роман печатать не стоило.

Не только он считал так. «Победителя» ругали многие, но многие и хвалили – видя это, Сергей Сергеевич перечитал роман и опять написал письмо Тевекелян, в котором признался, что вещь ему «приятнее не стала», но публиковать ее надо было непременно… Обо всем этом я узнал от самой Дианы Варткесовны уже после смерти Наровчатова, настигшей его как раз в обожаемом им Коктебеле.

Случилось это ровно через два года после публикации «Победителя» и – ровно через два месяца после скоропостижной смерти его жены Галины Николаевны. Я хорошо помню эту крупную, ладную, красивую женщину еще по Малеевке; в отличие от своего угрюмого, тяжеловатого, медлительного мужа, всегда глядящего себе под ноги, она была чрезвычайно приветлива и раз даже, опередив и невольно устыдив меня, поздоровалась первой.

Экономя время, он не спускался утром в столовую, вообще до обеда не вылезал из пижамы, в которой я столько раз заставал его в коридоре (туалеты тогда располагались на этаже), – завтрак жена, его ангел-хранитель, его нянька, его первая помощница, приносила ему на подносе в комнату. Точнее, в комнаты – их у Наровчатовых было две. Если я занимал самый маленький номер, то они – самый большой. Субординацию в Литфонде, вершившем домами творчества, блюли свято, а Сергей Сергеевич давно уже был крупным писательским начальником. Сановником, можно и так сказать, но сановником с характером. С характером и принципами.

В 1970 году, после разгрома «Нового мира», ему предложили занять место Твардовского, но он наотрез отказался. Лишь спустя четыре года согласился принять журнал и потом, какие бы должности ни сулили ему, говорил, что умрет редактором «Нового мира».

И умер… В июле 81-го. Я тоже был тогда в Коктебеле и хорошо помню его сидящим на раскладном стульчике, но уже не под ноги глядящим, а на море, на сопки, на чаек… На медленно фланирующих мимо братьев-писателей. Взгляд его когда-то пронзительно синих, а теперь выцветших глаз был спокоен, точен и одновременно – какой-то нездешний взгляд. Или это мне сейчас так видится, по прошествии лет?

В столовой он появлялся все реже, но уже не потому, что экономил время, которого ему оставалось так ничтожно мало, а потому, что все сильнее болели и все хуже слушались ноги, обмороженные еще на Финской войне, куда он пошел добровольцем. Как и на Отечественную.

Его сильно подкосила внезапная смерть жены. Путевки в Коктебель, сразу на два срока, выкупались в Литфонде ею, но ту, что предназначалась Галине Николаевне, пришлось переписать на племянницу. Одному бы ему не доехать.

В Коктебеле он собирался закончить третий рассказ из исторического цикла. Два первых, «Абсолют» и «Диспут», увидели свет, когда их автору перевалило за шестьдесят. В мировой литературе вряд ли сыщется другой пример столь позднего и притом блистательного дебюта; прежде ведь не писал художественной прозы.

Увы, третий рассказ, рабочее название «Янус», остался незаконченным. В томе Плиния Младшего, который я когда-то читал в Малеевке сразу после Наровчатова, были подчеркнуты карандашом слова: «Смерть всегда обрывает что-нибудь начатое». Он ли сделал эту пометку? Бог весть.

Последний раз я видел его в воскресенье 19 июля на все том же раскладном стульчике. А уже вечером, когда стемнело, его увезли на «скорой» в Феодосию, но я об этом узнал лишь на следующий день, на пляже. Рассказывали, что носилки не разворачивались в дверях, локти лежащего на них задевали косяк, и подоспевший врач сложил ему руки на груди крест-накрест. «О Господи!» – только и произнес больной.

Больше он не поднялся. Во вторник ему ампутировали ногу, а в ночь на среду он умер. Не поднялся, да, и все-таки покаянная строка «Но в этот вечер я не встал со стула» к нему не относится.

Наровчатов встал.

Он встал, когда отказался сесть в еще теплое место растоптанного Александра Твардовского.

Встал, когда принял-таки захиревший журнал, возродил его и поклялся умереть его редактором.

Встал, наконец, – и пусть для других это пустяк, а для меня важно, – встал, чтобы, больной, безмерно усталый, загруженный работой и куда более интересным для него чтением, заново перечитать не легший ему на душу роман, публикацию которого считал ошибкой, и найти в себе силы признать, что ошибался-то он.

…Когда его хоронили в Москве, солнце палило по-коктебельски жарко.

Год семнадцатый. 1974

Вот уж пять лет, как мы жили в Лобне, которая лишь раз появилась, причем под своим собственным именем, в одном из моих сочинений: в Лобне обитает герой «Песен Овидия», написанных через много лет после того, как мы из нее уехали. Тогда же, в 74-м, я самозабвенно работал над другой вещью, причем добрая половина этой работы, во всяком случае, ее подготовительная часть, проходила в забегаловке, которая громко именовалась кафе и в которой, надо сказать, я чувствовал себя весьма комфортно.