Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны

Мы завершаем ошибочный путь человечества.

Скрижали с горы Синай уже недействительны.

Совесть — жидовская выдумка. Что-то вроде обрезания, окорачивание человеческой сущности.

Наступает новая эпоха магического истолкования мира, истолкования с помощью воли, а не с помощью знания.

Истины не существует — ни в моральном, ни в научном смысле.

Мысль о свободной непредвзятой науке могла возникнуть только в эпоху либерализма. Она абсурдна.

Наука — социальный феномен, и подобно каждому такому феномену, она ограничена пользой и вредом, которые она может принести обществу.

Под лозунгом "объективной науки" собрались профессора, желающие освободиться от надзора государственной власти, который, между прочим, им просто необходим.

То, что называют кризисом науки — ничто иное как осознание самими же господами учеными, что со своей объективностью и независимостью они стоят на неверном пути. Простой вопрос, встающий перед каждой ученой шайкой, звучит следующим образом: для КОГО собирать знания? КОМУ угодно ориентироваться в окружающем мире? Поэтому всякой науке непременно свойственно ориентироваться на определенную разновидность людей и определенную эпоху. Скорей всего, существует нордическая и национал-социалистическая наука, которые должны быть прямой противоположностью либерально-еврейской науке, вовсе не выполняющей своей функции, а заботящейся лишь о собственной славе. Сущность мира познается лишь в чувственном экстазе и в действии. Я не люблю Гете. Но ради одной фразы я готов простить ему многое. "В начале было Дело". Только действуя, человек проникает в сущность мира. Люди злоупотребляют своим рассудком.

Это вовсе не средоточие особой ценности человека, а всего лишь вспомогательное средство борьбы за существование. Человек находится здесь, чтобы действовать. Только будучи действующим существом, он выполняет свое природное предназначение. Созерцательные натуры, обращенные в прошлое, подобно всем "носителям духовности" — мертвецы, которые упустили смысл жизни.

Именно мы, немцы, вечно погруженные в размышления и мечты, должны отыскать дорогу к великой истине, гласящей, что лишь действие и вечное движение придают человеческой жизни смысл.

Любое действие имеет смысл, даже преступление.

Любая пассивность, любая инертность — бессмысленны, они враждебны жизни. Поэтому существует божественный закон: уничтожать инертных.

Понятие "преступления" родом из побежденного мира. Существует положительная и отрицательная активность. Любое преступление (в прежнем смысле этого слова) гораздо выше мещанской невозмутимости. Действие может быть отрицательным в общепринятом смысле; такому действию следует воспрепятствовать. Но все-таки это действие.

Нужно с недоверием относиться к духу и совести — и верить своим инстинктам. Нам следует возродить простодушие и непосредственность.

Нас объявляют врагами духовности. Да, мы ее враги. Но в гораздо более глубоком смысле, чем могут представить себе эти чванливые мещане от науки.

Я благодарен своей судьбе за то, что она уберегла мои глаза от шор, раздаваемых в привилегированных государственных заведениях путем так называемого научного образования. Я смог остаться свободным от многих примитивных предубеждений. Сегодня это идет мне на пользу. Я встречаю все холодно и непредвзято.

Предопределение начертало мне стать величайшим освободителем человечества. Я освобожу человека от духовности, ставшей самоцелью, от грязных и унизительных самоистязаний — химеры, называемой совестью и моралью, и от претензий на свободу и личную независимость, до которых всегда дорастают лишь немногие.

Христианскому учению о бесконечно большой значимости каждой человеческой души и личной ответственности я с холодной ясностью противопоставляю освободительное учение о ничтожестве и незаметности каждого человека и его загробной жизни по сравнению со зримым бессмертием нации. Вместо догмы об искупительных муках и смерти божественного мессии — искупительная жизнь и деятельность нового фюрера-законодателя, освобождающая массы верующих от бремени свободы выбора".

Подобные слова, подкрепленные авторитетом признанного вождя, произносились где-нибудь посреди беседы и производили на слушателей впечатление глубочайшего откровения. Но если кому-нибудь эти слова казались знакомыми, и он заявлял, что у Гитлера здесь были предшественники, или что подобную мысль уже высказывал такой-то философ — Гитлер воспринимал это как личную обиду. Он хотел быть единственным автором бессмертных высказываний не имеющим предшественников или вдохновителей. Если кто-то указывал ему на аналогичные идеи, он видел в этом унижение собственного величия. Подобно всем самоучкам, он не сознавал, что его мысли, казавшиеся ему таинственным откровением, были зависимы от всей духовной атмосферы прошлого — это были ее ростки, распускавшиеся в нем ежедневно. Но он отрицал любые сравнения с другими не только из-за своеобразной ревности: он ненавидел всех предшественников и единомышленников за то, что они, несмотря на кажущееся подобие, высказывали свои идеи совсем в другой связи. И действительно, никто кроме Гитлера не делал из этих идей таких революционных выводов, никто не объединял духовность и социальность, политику и мораль в подобную единую картину глобальных перемен. Оригинальность его мировоззрения выражалась именно в этом сложении всех революционных событий современности в единую картину тотальной революции. Что именно он подразумевал под этими глобальными переменами, оставалось неясным. То, что он говорил о своих представлениях, выглядело не слишком оригинально. Но можно было почувствовать, что, преувеличивая собственное значение, он нарочно приближается к той границе, которую уже переступил Ницше, объявив себя Дионисом, антихристом во плоти.

Насколько глубже проявлялось презрение к духовности и науке среди сподвижников Гитлера, я понял из небольшой беседы с Гиммлером. Шеф гестапо и СС в свое время окончил гимназию. Он умел выражаться точнее и грубее чем Гитлер. Однажды вечером он побывал у меня в Данциге. Он пришел с целой толпой эсэсовцев, все они вели себя довольно шумно. Среди них был юный князь Донна-Шлобиттен — он имел честь служить Гиммлеру шофером во время его инспекторской поездки в Восточную Пруссию. Едва ли было приятно смотреть, как старое дворянство унижается до того, что начинает прислуживать этому бандиту.

Гиммлер навестил меня из-за одного профессора древней истории, который преподавал в Данциге и Кенигсберге. Этот человек обвинялся в том, что высказывал определенные научные идеи о первобытной истории германцев и о древности их культуры. В то время всеобщее внимание привлекала одна в высшей степени идиотская книжонка, фальшивка, очевидная для всех и каждого — так называемая "Хроника Уралинды". Если верить ей, то германская история уходила своими корнями в бог весть какие далекие времена. Из нее опять-таки явствовало, что наши германско-тевтонские предки были истинными творцами высшей культуры. Профессор, кроме всех своих прочих грехов, еще и оценил эту книгу по заслугам. И такому научному неповиновению я должен был строжайшим образом воспрепятствовать. Гиммлер лично вышвырнет этого профессора из Кенигсберга и Бреслау. А я должен позаботиться об этом в Данциге. "Что вообще позволяют себе эти господа! — возмущался Гиммлер. — Их научные взгляды никого не интересуют, это их личное мнение — пусть держать его при себе. Если государство или партия высказывают какое-либо мнение в качестве желательной отправной точки для научных исследований, то оно просто должно считаться научной аксиомой и не допускать никаких кривотолков, а тем более злонамеренной критики. Нам все равно, так ли в действительности происходила древняя история германских племен, или иначе. Ученые исходят из понятий, которые меняются каждые несколько лет. И никакого значения не имеет, если понятия, определенные партией в качестве отправной точки вначале будут противоречить мнениям, принятым в научных кругах. Единственное, что касается нас и за что мы платим этим людям — исторические представления, укрепляющие в нашем народе столь необходимую национальную гордость. Во всем этом весьма сомнительном предприятии у нас один интерес — спровоцировать на далекое прошлое наши представления о будущем немецкого народа. Весь Тацит со своей "Германией" — тенденциозная писанина. Наша германистика веками питалась этой фальшивкой. И мы имеем полное право заменить одну фикцию другой. Первобытная история — это наука о выдающемся значении немцев в доисторическую эпоху".