Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
17 декабря того же года, Дом приемов правительства на Ленгорах, встреча с интеллигенцией. Хрущев то заводится (или его заводят), то успокаивается после того, как с ним спорят Евтушенко, Эренбург и даже Степан Щипачев, защищавший “стадионную” поэзию – в ноябре 1962-го прошел первый вечер поэтов во Дворце спорта в Лужниках и уже состоялись поэтические встречи в Политехе, увековеченные в “Заставе Ильича” Хуциева, – то опять заводится после выступлений консерваторов Грибачева (“Космополитизм есть один из троянских коней американской идеологии, а назначение таких коней известно”) или Серова (главы Академии художеств: “Вас же ничтожное меньшинство. Что же вы будете ссылаться на этих буржуазных снобов, которых тоже ничтожное меньшинство”).
И уже под конец Хрущев вдруг снова вспомнил художника “ЖутКовского”: “Когда я к этим художникам, так сказать, новаторам пришел, то там довольно приличный молодой человек выставил картину, и тоже назван автопортрет – Жутковский. Вы извините, может быть, за некоторую грубость, я хотел вот взять два автопортрета, поставить рядом и сказал, чтобы мне подготовили (но сейчас уже некогда) лист картона, вырезать дыру, и, если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского, отойти метра на четыре и спросить вас: какая часть тела человека показана здесь? (Веселое оживление.) Да, товарищи, 95 процентов ошибется (веселое оживление), кто скажет лицо, а кто скажет другое, потому что сходство. (Веселое оживление. Смех.) Это – «живопись»[13]”.
Ну а уж 8 марта 1963-го, когда в Свердловском зале Кремля снова происходило общение с той же самой интеллигенцией, досталось и Андрею Вознесенскому, и Василию Аксенову (“Вы нам мстите за расстрелянного отца”. – “Мой отец жив”. – “Как жив?”), и тому же Неизвестному. И опять: “А кого изобразил Жутовский. Урода! Посмотрев на его автопортрет, напугаться можно”.
Потом Жутовский назовет это векселем от истории, который надо было оплатить, доказав, что он хороший художник. Оплатил сполна. И среди его работ из цикла “Последние люди империи” – потрясающий карандашный Никита Сергеевич. Карандашиками Борис Иосифович мог творить чудеса, и черными, и цветными…
Но вернемся к событиям 1 декабря 1962 года. Слухи о мосховской выставке ходили разные. То ли Суслов это все устроил, чтобы Ильичеву досадить, то ли наоборот. Основными бенефициарами в любом случае стали советские придворные художники. Ильичева-то вскоре, при Брежневе, сослали в замы министра иностранных дел. Свою коллекцию картин (или часть ее) он передаст потом в Краснодарский музей: там и Крамской, и Айвазовский, и Поленов, и Саврасов – как мог чиновник, пусть и высокопоставленный, это всё собрать?
В 1971-м Жутовский помогал Неизвестному (при поддержке сына Хрущева Сергея) работать над черно-белым надгробием и головой первого секретаря. Покрыли каким-то секретным лаком голову, от “старения” все равно не помогло. А черно-белая идея сработала, хотя по нынешним временам Никита Сергеевич – отрицательный персонаж, расшатал основы.
У тех, кто отливал его голову, и у миллионов людей осталась благодарность за главное – десталинизацию. А так, конечно, Хрущева мотало из стороны в сторону: он был человеком своей эпохи, с той биографией, которая у него сложилась, с теми взглядами, которых он придерживался, с теми вкусами, которые сформировались (в том же декабре в Доме приемов: “Я не хочу обидеть негров, но вот, по-моему, эта музыка все-таки негритянская – джаз… Почему мы должны взять на вооружение джазовую музыку? Скажут, что это новшество. Ну а как тогда назвать этот танец – свист или твист?”).
В том же 1962-м – расстрел в Новочеркасске. И в то же время – после того как к нему прорывается Александр Твардовский с “Иваном Денисовичем” – публикация Александра Солженицына, которого Хрущев ставит в пример непутевым художникам, поэтам и писателям, потому что правильно показан рабочий человек. В марте 1963-го он даже заставил будущего изгнанника и нобелевского лауреата встать и показаться публике под аплодисменты.
В том же 1962-м – Карибский кризис, про который 17 декабря он скажет: “Борьба не терпит компромиссов. Нет компромисса в борьбе. С Кеннеди мы пошли на компромисс тоже разумный. Это было правильно. Но это не может быть перенесено на практику жизни нашего общества. Поэтому здесь компромиссы невозможны”. И в то же время – добро на публикацию в “Правде” “Наследников Сталина” Евгения Евтушенко:
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер. Считает он смерть
поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его.
Но как из наследников Сталина – Сталина
вынести?
И вот – Манеж. “Кровоизлияние в МОСХ”, как тогда шутили. Заморозки в культуре.
Еще одна версия – отыгрывался Хрущев за Карибский кризис, который счел поражением. Хотел показать, что противостояние двух систем не закончено, а обостряется. Но ведь жаловался же он в те же месяцы посланцу Кеннеди Норману Казенсу, что не все решает сам, что вынужден в своем президиуме ЦК бороться со сторонниками войны и консерваторами.
И тогда же, в марте 1963-го, когда он разносил в очередной раз интеллигенцию и Вознесенский с Аксеновым не знали, что с ними теперь будет (художники после Манежа тоже не спешили расходиться – чуть ли не арестов ждали), столь же яростной критике на заседании Совета обороны были подвергнуты военные. Малиновский и Гречко жаловались: не хватает солдат – слишком малочисленно поколение родившихся в войну, надо срок службы увеличить до четырех лет и забирать студентов. Хрущев распалился не меньше, чем в разговоре с интеллигенцией, и вдруг выяснилось, что он прекрасно понимает катастрофические последствия этих предложений для экономики и демографии: “Кто кому служит?! Армия народу – или народ армии? Неужели вам не приходило в голову, сколько пользы могут принести стране молодые люди за этот «лишний» год?.. Ничего себе, хорошо придумано: мы тратим миллиарды на подготовку нужных стране специалистов, а вы предлагаете их взять за шкирку и отправить маршировать!”
В свой день рождения в апреле 1971-го Хрущев, взяв руку Жутовского, как вспоминал художник, “в свои маленькие ладошки”, сказал: “Вы не держите на меня зла. Я как в Манеж попал – не помню. Кто-то меня затащил… Я хожу, хожу, и тут кто-то из больших художников (вот она, провокация! – А. К.) говорит мне: «Сталина на них нет!»
