Любовь Виноградова - Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной
Русского плена немцы боялись так же сильно, как русские — немецкого. И немцам пропаганда успешно внушила, что плен будет намного страшнее смерти. Теперь, со дня на день ожидая в сталинградских подвалах прихода русских, не только офицеры, от которых неписаный кодекс чести требовал умереть, но не сдаться врагу, но и простые солдаты решали для себя вопрос: жить в плену или умереть до него. Решало этот вопрос для себя и руководство армии Паулюса. Кто-то совершил самоубийство, кто-то решил погибнуть, сражаясь плечом к плечу с солдатами на передовой, кто-то, как сам Паулюс, решил остаться со своими солдатами до конца. Русские бомбежки с каждым днем усиливались.
Отправляясь в первый боевой вылет, 587-й женский бомбардировочный полк был «охвачен необыкновенным волнением». Поднявшись в воздух с рассветом, они всматривались в землю, окутанную морозной дымкой. Изредка мелькали деревни, по дорогам двигались машины. Вскоре показались развалины Сталинграда — «бесконечно тянувшаяся по берегу Волги темная строчка разрушенных строений». Появились первые разрывы снарядов зенитной артиллерии — непривычные для них и еще не очень страшные темные облачка. Штурман Валя Кравченко коснулась рукой жениного плеча и показала вниз. Женя увидела поворот дороги к Волге, очертания разрушенных зданий — завод «Баррикады» — и, наконец, цель — тракторный завод!
«Наблюдайте за бомболюками ведущего, — сказала Валя, — а я буду следить за воздухом».[414] Тут же на ведущем самолете открылись бомболюки. Только Женя хотела сказать об этом штурману, как почувствовала, что уже открылись люки ее машины. Ведущий резко пошел на снижение — прямо на разрывы зенитных снарядов, Женя — за ним. Разрывы остались правее и выше. С ведущего самолета посыпались бомбы, и Женя тут же почувствовала рывок своего. Бомбы сброшены, цель поражена!
«Спокойно, Маша! Держи высоту! Сейчас откроются бомболюки…» — давала себе мысленно команду Маша Долина, у которой в те секунды тоже бешено билось сердце. Освобожденный от смертельного груза самолет подпрыгнул, Маша посмотрела на штурмана. Штурман Галя Джунковская, самая красивая девушка полка, бледная, улыбалась ей: «С боевым крещением, Машка!»[415]
30 января, когда черные развалины Сталинграда закрыл выпавший за ночь снег, они впервые вылетели без лидеров. А 1 февраля сбросили последние бомбы из 14 980 килограммов, сброшенных ими на Сталинград.
31 января Паулюс, у которого были перерезаны все коммуникации с внешним миром, принял решение о капитуляции. В семь утра из подвала центрального универмага, где находился Паулюс со штабом 6-й армии, выполз немец с белым флагом.
В тот же день Паулюс подписал капитуляцию, однако части его армии, не имея связи со своим штабом, продолжали сопротивляться еще сутки, поэтому и 587-й полк бомбил город еще один день.
Как и всех, кто видел в те дни Сталинград, летчиц поразил страшный вид разрушенного дотла города. «Наверное, и мой родной Ленинград такой же», — грустно сказала как-то Лена Тимофеева.[416] Но, несмотря на груз печальных мыслей, их сердца были полны радостью общего триумфа, радостью от сознания отлично выполненной боевой задачи.
«Отбомбившись», они часто слышали в наушниках голос стрелка-радиста: «Земля передает: спасибо за удар. Танки пошли в наступление». Уходя от цели со снижением, они видели, как шли танки, а следом за ними «утюжили» немецкие позиции Илы. Дальше шла пехота.[417]
В последний раз немецкий самолет-разведчик пролетел над Сталинградом 2 февраля. «В городе тихо. Признаков боев не обнаружено», — докладывал летчик. В этот день советским войскам объявили о том, что Сталинградская битва закончилась победой.[418] Бомбардировочные полки обратились к командиру авиакорпуса с просьбой разрешить посмотреть с земли места боев, которые летчики видели только с высоты двух-трех тысяч метров. Разрешили взять всех ведущих — тех, кто водил на Сталинград девятки и звенья. 4 февраля их погрузили на три открытые машины-полуторки — это при температуре на улице минус 25! Время от времени останавливаясь, чтобы летчики попрыгали и согрелись, доехали до станции Иловля в шестидесяти километрах от Сталинграда. От Иловли до Сталинграда дорога была «буквально усеяна трупами» советских и немецких военных вперемежку с гражданскими — мужчинами, женщинами и детьми. Перед въездом в город они увидели солдат с автоматами и проволочное заграждение: минные поля еще не обезвредили. Дальше было «еще дышащее войной поле боя, когда еще не всех раненых подобрали, упавшие самолеты дымятся, горят танки…». Шестьдесят лет спустя, диктуя свои воспоминания, Долина закрывала глаза и видела все это: ослепительно-белый свежий снег и на нем — черная лавина окруженной армии Паулюса. Глядя на голодных замерзших немцев, Маша почувствовала, как к ее горлу подступает ненависть. «Полудохлые, промерзшие фрицы шли и падали. И такая ярость подкатывала к горлу, когда мы смотрели на пленных фашистов, на эту грязную мразь… эти ползли, как волчья стая. Никто не помогал упавшему…» Это «чудовищное зрелище»[419] Маша Долина запомнила на всю жизнь.
Ненависть к врагу была такова, что в машином добром сердце не нашлось и капли жалости к несчастным. И мирное население после перенесенных трагедий и страданий давало волю ярости. Пленные в колоннах на марше старались оказаться поближе к началу колонны, к конвойным: местные женщины, дети и старики нападали на них, срывали с них одеяла, плевали в лицо, кидали камнями. Ослабевших, тех, кто не мог идти, русские расстреливали так же, как это делали немцы с русскими военнопленными — мстили за своих. Из почти ста тысяч попавших в плен солдат Паулюса выжила половина. Остальные были расстреляны не знавшими жалости конвойными, умерли от голода или болезней по пути в лагеря или уже там, или сгнили заживо в госпиталях, где русские не оказали им практически никакой медицинской помощи…
В разрушенном городе Маше Долиной выпала удача увидеть самого Паулюса. Желающих увидеть фельдмаршала набралось пять грузовиков. Когда Машу с товарищами привезли посмотреть на него, Паулюс вышел к ним худой и бледный, с каменным лицом. Они хотели задать вопросы, но Паулюс говорить с ними не стал. Держался он спокойно и с достоинством.
Глава 20
В каком вы виде, Баранов!
В новом, штурмовом, полку Аню Егорову и ее товарищей по очереди вызывал на собеседование замполит. Неизвестно, о чем уж он говорил с ребятами, но первым его вопросом Ане было: «И зачем вам подвергать себя смертельной опасности?» «Сразу уж и смертельной?» — буркнула та в ответ, и замполит признался, что потери у них «великоваты»: «Скажу по секрету, что в последних боях под поселком Гизель мы потеряли почти всех летчиков».[420]
Ане он отечески посоветовал подумать хорошенько и возвращаться в учебный полк, где она принесет большую пользу как летчик-инструктор. А быть штурмовиком не подходит женщине. Замполит говорил без злости и пренебрежения, но Аня так часто в последнее время слышала подобные слова, что завелась с полоборота.
«А что же подходит женщине на войне, товарищ комиссар? — с вызовом спросила она. — Санинструктором? Сверх сил напрягаясь, тащить с поля боя под огнем раненого? Или снайпером? Часами в любую погоду выслеживать из укрытия врагов, убивать их, самой гибнуть?»
Комиссар начал что-то говорить, но остановить Аню уже было трудно.
«Видимо, легче быть заброшенной в тыл врага с рацией? А может быть, для женщин сейчас легче в тылу? Плавить металл, выращивать хлеб, а заодно растить детей?»
Комиссар не стал возражать, только, грустно улыбнувшись, сказал Ане, что у него такая же «сумасбродная» дочь. Она сейчас врачом на фронте где-то под Сталинградом, и писем от нее давно нет.
Скоро уже Аня вместе со штурмовым полком ехала на завод за новыми Илами. В вагоне было шумно, летчики радовались большому успеху Красной армии под Сталинградом и высказывали сожаление, что не придется повоевать там, очень уж медленно везут их за самолетами. 2 февраля на одной из станций они услышали из репродукторов сообщение Информбюро: «Южная группировка гитлеровских войск во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом сдалась в плен». Вскоре они ждали на заводе новые самолеты, которые им обещали со дня на день. Обманули: ждать пришлось долго. Они не были единственными, в столовой заводского аэродрома всегда стояла длинная очередь. Чтобы получить алюминиевую ложку, нужно было отдать свою шапку-ушанку — ложки постоянно пропадали. Еда в столовой оказалась не ахти: суп «погоняй» — в нем нужно было гоняться за одинокими крупинками и кусочками овощей, все та же каша «шрапнель» и размазанный по большой алюминиевой тарелке «кисель а-ля малина». Ребята шутили: «Жив-то будешь, а по девочкам не пойдешь». Жили в землянке, «большой, как тоннель Метростроя, с двумя ярусами нар». В эту землянку Ане как-то принесли письмо от подруги по Метрострою Тани Федоровой.
