Любовь Виноградова - Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной
Зато теперь навели порядок с зимней одеждой, пусть она Вале и Фаине досталась на несколько размеров больше, чем нужно: еще в Котельникове техники получили «валенки, куртки, перчатки, ватные брюки, теплое белье, шерстяные подшлемники». Это пришлось очень кстати: зима 1942/43 года запомнилась как необыкновенно суровая, с морозами до сорока градусов. Руки, если работать без рукавиц, тут же примерзали к металлу, оставляя, когда их отдирали, лоскуты кожи на металлических частях самолета. А как без рукавиц поменять, например, водяную помпу, к которой и голыми-то руками не все техники могли подлезть. «Валь, я тебе все сделаю, ты только мне водяную помпу отвинти!» — часто просили Краснощекову, которую выручали тонкие руки. Часто, как под Сталинградом, латали самолеты ночью, чтобы утром летчики могли летать.
Из Котельникова 296-й полк перелетел в Зимовники, где пробыли всего несколько дней и полетели догонять фронт, дальше — в Малую Орловку, потом в Большую Орловку, потом — в Хутор Сухой, потом — в Зерноград, все ближе и ближе к Ростову.
Согласно документам, большая часть вылетов для летчиков 296-го истребительного полка имела целью поддержку наступавших на Ростов-на-Дону наземных советских войск, стремившихся взять немецкий фланг в кольцо. Это сделать не удалось.
Наученный горьким опытом Сталинградского окружения, Гитлер в январе 1943 года санкционировал вывод войск с Кавказа как раз вовремя: части Манштейна, успешно обороняясь между Доном и Донцом, «сохранили открытой дверь» для находившихся на Кавказе армий, предотвратив угрозу их окружения с севера. Арьергард 1-й немецкой танковой армии выходил с Терека на Дон целых тридцать дней. Оборонительные бои они вели днем, по ночам двигались. В середине января возникла новая угроза: две советские армии рассекли немецкий фронт между Доном и Салом и неумолимо продвигались в сторону Ростова-на-Дону. 3-й гвардейский танковый корпус генерал-майора П. А. Ротмистрова наконец вышел к Дону северо-восточнее Ростова.
Внимание всего мира еще было обращено на Сталинград, но в конце января главное происходило на мостах Батайска, города, от которого Ростов отделяла лишь широкая полоса Дона. Захват Ростова означал бы безусловное окружение трех или четырех немецких армий, имеющих в своем составе примерно миллион человек — в четыре раза больше Сталинградского котла.
Пришлось спасаться. Группа армий «А» начала гонку — со временем и с русскими. У них осталось всего тридцать километров фронта. Манштейну было не занимать решительности и таланта полководца. Положение спас он. 22 января у деревни Манычская, там, где в Дон впадает река Маныч, в результате яростного боя немцам удалось ликвидировать советский клин — они заставили отступить передовой отряд Ротмистрова. Как Ротмистров докладывал командованию, личный состав его 5-го гвардейского механизированного корпуса 26 января сократился до 2200 человек (вместо примерно 15 тысяч), из бронетехники осталось семь танков и семь противотанковых орудий. Все командиры бригад погибли. Пока русские держали деревню и мост через Дон, они могли в любое время возобновить наступление на Ростов с юга. Теперь ситуация стала намного сложнее, и неудивительно, что, по словам командующего Южным фронтом генерала Еременко, «все попытки взять Ростов и Батайск в январе 1943 года к успеху не привели». Ростовская дверь на Кавказ осталась открытой. 31 января 1943 года, когда под Сталинградом погибала 6-я армия, передовые части 1-й танковой армии, покидая Кавказ, достигли Таганрога.
Немецкие части прошли через Ростов, взрывая за собой мосты. Начав отступление 10 января, за четыре недели все воевавшие на Кавказе соединения 17-й немецкой армии спустились на Кубанский плацдарм. Красная армия должна была развернуть наступление, догнать немецкий арьергард и прорваться в Краснодар, но сначала нужно было взять Ростов. Фронт двигался к нему все ближе, 8-я воздушная армия перелетала к городу, и в начале февраля полки истребительной авиадивизии Сиднева уже базировались на аэродроме Зерноград в пятидесяти километрах от Ростова.
К началу боев за Ростов в 296-м полку осталось всего пятнадцать исправных самолетов, еще два ремонтировались в Котельникове. Четыре самолета, которые до сих пор находились за Волгой, пришлось списать, так как починке они не подлежали.[430] На имевшихся в наличии самолетах летали по очереди, Лиля Литвяк — часто на одном самолете с Сеней, Семеном Горхивером. Техникам такой расклад нравился: Горхивер был маленького роста, ненамного выше Литвяк, так что, когда один из них летел после другого, не приходилось передвигать педали, как для высоких ребят. Лиля и Горхивер любили перекинуться шуткой.[431] Горхивер, с вечной каплей на кончике носа, был добрый и остроумный парень, неплохой летчик, разве что упрекали его в излишней осторожности. Он совсем не был трусом, хоть и без безрассудной смелости, какой обладали некоторые из ребят в полку. Трус бы таких боев не выдержал. Только в сентябре, под Сталинградом, у него один раз сдали нервы, но там творился самый настоящий ад. Горхивера тогда пригрозили перевести в штрафную роту, если такое повторится, но он воевал хорошо.
10 февраля Куценко, Соломатин, Буданова и Горхивер отличились, сбив три немецких самолета.[432] Литвяк не отставала от подруги. 11 февраля полк «произвел 20 самолето-вылетов на прикрытие своих войск». В этих вылетах по Ю–87 сбили командир полка Баранов и Лиля Литвяк, один «мессер» — группой другие летчики. Замполит Крайнов отмечал в политдонесении и авангардную роль коммунистов в боевой работе: «Член ВКП(б) ст. Лейтенант Соломатин и член ВКП(б) капитан Верблюдов являются бесстрашными воздушными бойцами».[433]
Но у Леши Соломатина оставалось на партийную работу все меньше времени: в его жизни появилась любовь. В полку не спрячешься, то, что происходило между двумя летчиками первой эскадрильи, было у всех на виду. Но Алешу Соломатина так любили в полку, так восхищались им, а Литвяк, став летчицей этого полка, так хорошо показала себя в первых же воздушных боях, что к их чувству даже летчики, любившие побалагурить и поддеть товарища, относились бережно. И летчики, и техники, как могли, «создавали им условия, чтобы они побыли одни».[434] Уже в начале марта Соломатин и Литвяк подали Баранову рапорт о том, что хотят пожениться. Разрешение было получено, но даже после этого возможности побыть вдвоем у них было немного — только ночью, в какой-то комнатушке, которую им ухитрялись выделить, или просто за занавеской в углу горницы деревенского дома, куда летчиков определяли на постой.[435] Фронт наступал, и эти временные жилища теперь менялись быстро.
«Немцы отступают, мы их догоняем», — писала в дневнике Женя Руднева. 4-я воздушная армия шла по пятам за немецкими войсками, уходившими с Кавказа.
Бог знает, от кого они услышали легенду о себе, которая якобы ходила среди немцев. Как записала в дневнике Галя, «гитлеровцы узнали про существование полка». Якобы немцы говорили, что «в наш полк набрали “уличных сорвиголов”, “уличных женщин”, что нам делают специальные уколы, от которых мы наполовину перестаем быть женщинами. И таким образом, мы наполовину женщины, наполовину мужчины, днем спим, ночью летаем бомбить». Говорили еще, что, когда какой-то У–2 из мужского полка попал к немцам, «все, особенно офицеры, бросились бежать к машине, надеясь своими глазами увидеть летчиц. Но там были парни. И все ж таки их заставили раздеться догола».[436]
Этой глупой выдумке «ночные ведьмы» поверили. Удивительно: они уже столько месяцев были на фронте, столько видели страшного, но в них жила все та же наивность, свойственная молодым, все тот же недостаток жизненного опыта. И, сея своими бомбами смерть, многие из них еще никогда вблизи не видели трупа врага.
Первый труп немца Наташа Меклин увидела как раз тогда, в феврале 1943-го, на станции Расшеватка. Здесь еще день назад были немцы, которых прогнал кавалерийский корпус генерала Кириченко, прославившийся в боях за Кавказ. В поселке догорали пожары, повсюду лежали трупы людей и лошадей. На обочине ведущей к аэродрому дороги Наташа и ее летчица Ира Себрова наткнулись на убитого немца. Он лежал за бугорком, и Наташа чуть об него не споткнулась. Девушки остановились, чтобы рассмотреть. Они молчали. Немец был молодой, без мундира, в голубом нижнем белье. «Тело бледное, восковое. Голова запрокинута и повернута набок, прямые русые волосы примерзли к снегу».[437] Казалось, что он только что обернулся и в ужасе смотрит на дорогу, чего-то ожидая.
До этого Наташа и Ира довольно смутно представляли себе, как «конкретно выглядит» та смерть, которую они каждую ночь сеют. «Подавить огневую точку», «разбомбить переправу», «уничтожить живую силу противника» — все это звучало привычно и обыденно. Они знали, что каждая смерть врага приближает победу, для этого они и пошли воевать. Но теперь, глядя на бескровное лицо убитого, на котором не таял свежий снег, на «откинутую в сторону руку со скрюченными пальцами», Наташа испытывала сложные чувства: подавленность, отвращение и, как ни странно, жалость. «Завтра я снова полечу на бомбежку, — думала она, — и послезавтра, и потом, пока не кончится война или пока меня не убьют…»
