Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
– Вернулась, – радуется старик и, обнажая беззубые десны, улыбается.
– Да, отец. Все тихо.
Старик выбирается из гамака и идет к двери. Широколистые бананы вплотную подступают к хижине. Через несколько шагов старик вдруг останавливается, встревоженный.
– Стреляют, – говорит он, и лицо его искажается от страха.
– Да нет, – говорит девушка, протягивая к отцу руку. «Не хочу, чтоб его убили, боже мой», – думает она.
Солнце достигло зенита. Лаура и старик едят в молчании, сидя на полу друг против друга. Собака устроилась между ними, ждет, когда ей кинут кусок.
– Лаура, я пришел потому, что люблю тебя, – говорит мужчина.
Я глажу твои волосы. Темные, как само обиталище жизни. Жизнь исходит из глубины твоих глаз, от твоих волос и наполняет мир, который обнимает меня.
Оба смотрят сквозь ветви на луну, с темной неровной выемкой на краю. Она видна сквозь ветви. Девушка вздыхает, мужчина снова обнимает се.
– Больше не стреляют, – говорит старик.
– Идут! – Чакеньо проворно вскакивает и хватается за оружие.
Все глядят на него – они знают, что солдаты сейчас примерно за последним поворотом ущелья; их еще не видно, но слух Чакеньо ужо уловил их присутствие.
Люди проверяют оружие и, затаив дыхание, ждут. Командир берет свою фуражку, неторопливо надевает ее. В дальнем конце ущелья появляется зеленое пятно, оно движется с осторожностью и останавливается возле огромной скалы. Потом делает знак, и из глубины возникает еще одно пятно, еще и еще… Чакеньо считает их сиплым голосом, еле прорывающимся сквозь зубы.
– Все. Дадим им подняться повыше, – говорит Командир.
– Они вернутся. Кажется, уже возвращаются, – беспокоится старик.
– Тут раненый, дедушка, – произносит человек, останавливаясь в дверях.
Лаура застыла в углу комнаты.
– У нас ничего нет. Мы не можем вам помочь, – говорит старик.
– Нам нужна кипяченая вода, – поясняет человек. – Мы заплатим, – добавляет он.
Старик почесывает в голове и глядит в темный угол, где по-прежнему стоит Лаура.
– Я дам, – говорит Лаура и выходит из потемок.
Мужчина смотрит на нее почти без удивления. Лаура проходит к двери совсем близко от него.
– Спасибо, – благодарит мужчина и спешит за ней.
Губы твои приоткрываются. Поцелуй еще неведом им, но они жаждут его. Они пытаются спастись бегством, когда я приближаю к ним свое лицо, пытаются, но не могут, их останавливает желание. Губы твои ждут. И вот, наконец, я прикасаюсь к ним своими, они приоткрываются, уступая натиску моей жизни и пропуская к ожидающей ее сокровищнице – твоей душе.
– Болит, Чакеньо? – спрашивает Хавьер раненого.
– Этот – мой, – говорит Чакеньо и прицеливается.
Хавьеру видно усталое лицо молодого офицера, ему даже удается разглядеть, как оно покрывается капельками пота, когда тот останавливается перевести дух. Офицер подносит руку ко лбу и вытирает пот. Он целиком погружен в свою физическую усталость и ни о чем не подозревает. Раздается щелчок, и на глазах у Хавьера лицо офицера словно стерли с окружающего фона, оно просто исчезло, будто его загородили ширмой, на которой нарисованы скалы и листва. Хавьер поворачивает голову и замечает у Чакеньо непроизвольную гримасу удовлетворения. Он всеми силами хочет отдалить эхо выстрела, который навсегда уничтожил офицера; и все же сам стреляет, думая уже лишь о том, чтобы стереть образ вспотевшего офицера и всех офицеров на свете.
– Ты для меня сама чистота, понимаешь? – говорит Хавьер. – Все остальное – это смерть, забвение…
Луна выплывает на клочок неба, уже усеянный звездами. Теперь ее можно увидеть всю целиком. Оба, Хавьер и Лаура, думают, как красива луна, как красива она сейчас, когда плывет по небу, не заштрихованная темными ветвями, которые порой совсем закрывали ее.
– Это мой друг, – говорит мужчина, указывал на раненого.
Лаура смотрит на него, но не произносит ни слова. Только дует на угли, разжигая огонь.
– Меня зовут Хавьер, – говорит мужчина.
– Меня – Лаура.
И вот оно, полное счастье, снова живое, трепещущее, его биение в наших сердцах: в твоем, Лаура, и моем. Мы должны посмотреть друг на друга, вот так вблизи, закрыть глаза и смотреть.
Чакеньо стонет от боли. Все его тело сводит судорога. На углях пляшет язычок пламени.
– Вода скоро закипит, – говорит Лаура и бросает взгляд на раненого. – Бедняжка, – прибавляет она.
Хавьер поднимает на нее глаза, трогает за локоть. Она вздрагивает, но тут же успокаивается.
– Я вернусь, как только смогу, в одну из таких ночей, – обещает Хавьер.
– Придут солдаты, – голос старика звучит из глубины хижины.
Ночь зарождается в сельве. Мрак забирается сперва в дупла стволов; оттуда он протягивает свои пальцы к кронам, упирается ладонями в землю и неслышной пантерой укладывается под деревьями.
– Нам надо уйти, как только я выну пулю и перевяжу рану, – говорит один из мужчин.
Лаура не отрывает взгляда от Хавьера. Они стоят рядом, глядя друг другу в глаза; руки их переплетены во тьме.
– Я вернусь, – повторяет Хавьер.
По телу твоему пробегает дрожь, я вновь ощущаю твою близость. Мое жаждущее тело обволакивает тебя. Сжимает и отпускает. И теперь уже твоя кожа сжимает мое тело, задерживает его и дарит ему свою нежность.
Старик захрапел. Девушка поднимается с гамака. Идет к двери и открывает ее с величайшими предосторожностями, ухватившись пальцами за косяк. Дверь еле слышно проскрипела. Храп прекратился. Лаура ждет. Старик шумно поворачивается на другой бок и вновь принимается храпеть. Лаура проскальзывает в узкую щель приоткрытой двери. Собака подбегает к ней, виляя хвостом.
– Тихо, Черныш, – говорит девушка.
Она смотрит на ближние деревья. Поднимает взгляд к небу. Густые ветви почти совсем заслоняют луну. Девушка вздрагивает: кто-то сжал ей руку. Собака все виляет хвостом.
– Это я. Я вернулся, – говорит мужчина.
* * *
Довольно с меня, говорит Какаду, этой дерьмовой жизни; что уж тут поделаешь, говорю, Какаду-свистун, служить родине – это тебе не в бирюльки играть. Хотел бы я, говорит Какаду, задать тебе один вопрос, если позволишь. Я позволяю. Интересно, что ты скажешь, слуга родины… Смех Какаду привлекает внимание сержанта. Что там такое, спрашивает сержант, расквохтались, точно куры, а ну кончай, не нарушай строя. Какаду ускоряет шаг и пригибается сильнее, когда мы выходим к скалам. Даже смех берет смотреть на него. Эх, ты, Какаду-свистун, трещотка! Ему, я знаю, сейчас не до того, не доходит все это до его попугайского нутра, он же день и ночь только и думает, что о Кобылице. Кобылица, даром что шлюха, пробрала Какаду до самых костей. Я уже ему сказал – дырявая твоя голова, погубит тебя эта уличная баба; а он только
