Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Наконец гроб поставили куда следует. Чтоб она пропала, эта смерть; и жертву-то, кривая старуха, толком наметить не умеет. Если уж выбирать, так стоило бы выбрать эту лошадиную рожу.
Какаду, увидев, что лейтенант отвернулся, делает рукой непристойный жест. Мы все покатываемся со смеху. А вечером Какаду хвастает шуткой, которую он отмочил перед этой бабой лейтенантом, и Кобылица как захохочет, словно ее бесы защекотали. Груди у неё подрагивают, соблазняют. Но я в ее сторону не смотрю, уставился на ее двоюродную, а та даже не усмехнулась. Она потолще Кобылицы и не такая смазливая. Что поделаешь, думаю, у каждого своя судьба. Какаду уже не терпится – столько у него припасено всяких басен для Кобылицы, и он подмигивает мне, бери, мол, сестричку и уводи ее отсюда. «Ладно», – говорит толстуха, пойдем пройдемся. Я обнимаю свою девушку за плечи, не так чтоб очень аккуратно. Кобылица уже повисла на Какаду, видно, что она женщина горячая и напористая, как и полагается в таком деле.
Неужели уж Кобылица поэтому лучше других женщин? Вранье это, чистое вранье! Она делает свое дело и знает, как взять быка за рога, а в душе пусто. Дает, что у нее просят, и все. Любовь к женщине, да еще вечная – совсем другая любовь. Это все равно что сделать ее хозяйкой того, что ты есть, и не думать, не бояться, что она тебя забудет или ты стушуешься, потеряешь себя. Просто Кобылица виднее, ловчее своей деревенской толстухи сестры. Может, и выражаюсь не очень складно, но как я сказал, что это вранье, так на том и стою.
Из домика все время доносится радостный смех – это Какаду заигрывает с Кобылицей. Кобылицина сестра уселась в саду под большим деревом в прохладной тени, наполненной птичьими голосами. Она все говорит и говорит о Кочабамбе, потому что однажды там побывала, а я как раз из тех мест, и ох, как же там… Я закрываю ой рот поцелуем, она отбивается, но страсть придает мне силы – вот оно то, о чем я мечтал с тех пор, как попал сюда, и теперь ей от меня не уйти. Дальше – больше, и вот я добираюсь до того, что Кобылица, думаю, предлагает без лишних слов.
* * *
– Я пришел из-за тебя, – говорит мужчина.
Она опускает голову и кусает губы. Ночью она слыхала топот ног – люди прошли мимо, чуть замедлив шаги у хижины.
– Опять кто-то идет! – вскрикивает старик, кидаясь к гамаку дочери, готовый защитить ее от грозящей опасности, какова бы она ни была. Собака ворчит и царапает дверь, та открывается со слабым писком, похожим на писк умирающей птицы. Лаура обнимает отца.
– Они не зайдут, не бойся, отец, – шепчет она ему на ухо.
– Только из-за тебя, – говорит мужчина и, обхватив ладонями ее лицо, приподымает, чтобы заглянуть ей в глаза.
Вот оно, твое лицо, то, что я видел там, на реке. Твои глаза, запавшие мне в душу. Глаза, чей взгляд говорит, что ты дышишь одним воздухом со мною.
– Не бойся, отец, они не придут, – повторяет девушка.
Собака принимается выть. Люди проходят мимо. Она знает теперь, что он с ними. Тьма еще скрывает очертания предметов. Туман медленно сползает к подножью горы.
Люди останавливаются у хижины. Едва заметным пятном проступает она сквозь белесую пелену. «Туман скроет нас», – думают эти люди. И шагают дальше, сжимая оружие в крепких руках.
– Светает, – замечает старик.
– А туман все ползет вниз, – отзывается Лаура, глядя в окошко на пальмы.
Прикасаюсь к твоей руке. Пальцы твои, чуть дрогнув, раскрываются. Нежность твоей кожи будит во мне желание. Не мигая, смотрят на меня твои глаза. Пальцы слегка поддаются, от их медлительности мое наслаждение становится лишь полнее. Когда пальцы наши, наконец, переплетаются, ты то открываешь, то вновь закрываешь глаза; щеки твои загораются огнем.
Сквозь туман едва угадывается зачинающийся день. Старик не хочет отойти от гамака. В углу дрожит и ворчит собака.
– На рассвете я был здесь, – говорит мужчина.
«Я слышала, как ты проходил, – думает девушка. – Слышала твои шаги. Даже дыхание твое. То самое, которое тогда донес до меня с реки ветерок. В то утро тоже был туман».
– Не выходи, доченька, – просит старик.
– Мне нужно пойти на речку за водой, – говорит Лаура и выходит.
«Она больше не вернется, – думает старик. – Ее мать тоже ушла к реке и больше не вернулась… Я останусь один». Старик садится в гамак. Собака успокоилась, замолчала и свернулась у ног хозяина.
– Эх ты, бедолага. Такой же старый, как я, – говорит он собаке.
Солнечные лучи разогнали туман. Кожа покрывается горячей испариной, блестит, как масляная. Партизаны выходят на берег ручья, который стекает с холма и теряется в лесу. Они приглядываются, выбирают выгодные для боя позиции. У каждого свое место, все движутся уверенно, без суеты, как люди, хороню знающие свое дело. Командир только изредка отдает необходимые распоряжения. Часто лишь кивок головы выражает его одобрение. Туман над ущельем, по дну которого бежит ручей, еще противится солнечным лучам. Проходит несколько минут, и все уже на местах, готовые к бою. Туман стелется теперь только по самому дну ущелья. Яснее слышен плеск воды. Люди терпеливо ждут, не переговариваясь, не сводя глаз с верховья ручья.
Твое дыхание смешивается с моим. И возникает одно, единое, живущее той жизнью, которую мы ему даем. Руки твои двумя нежными голубками опустились на мои плечи; они открыли мне врата твоего царства. Дыхание твое так близко к моему, что я чувствую, как кожа моя отступает, боясь ранить твою, – такую нежную и чистую.
Командир снимает фуражку, кладет ее в сторону. Шея его покрывается обильным потом. Чакеньо привалился спиной к стволу дерева – кажется, он мирно отдыхает.
– Мы прошли тут очень рано.
– Я слышала, – говорит девушка.
Лаура достает воду выдолбленной тыквой. Туман задержался, повис над рекой. Девушка ставит тыкву на песок и глядит на противоположный берег. «Он проходил тут на рассвете», – говорит она себе, прикасаясь к своему запястью, на котором еще ощущает крепкие пальцы человека, сжавшего ей руку в ту ночь, когда в курятнике поднялся переполох. «Это бандит, убийца. Сегодня утром он шел убивать», – говорит она себе, стараясь
