Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
По тому же пути отдельности, собственной самодостаточности, шел и Иванов. С «Серапионами» более-менее близок был года два, к другим группам так и не примкнул. Может, и рискнул бы, если бы в советской литературе середины 1920-х гг. была бы тишь да благодать, о которой писал в «Истории моих книг». Но, как мы уже дали понять, их и не могло быть, пока существовали «попутчики», т. е. неопределившиеся, непримкнувшие, и их оппоненты с позиции «классовой» литературы. Да еще в условиях нэпа, дававшего свободу творчества, пусть и относительную, и возможность печататься в журналах и издательствах, количество которых росло. «Красная новь» и «Круг», где Иванов продолжал в эти годы печататься, уже были тесны. Да, журнал становился лучше по составу авторов: один факт появления рассказов из «Конармии» Бабеля (печатались с 1924 г.) мог бы это подтвердить. Но, с другой стороны, он оставался и политизированным – врожденный порок первого советского «толстого» журнала, в основании которого принимал участие Ленин. И в номерах этого, 1924 года прозу опять теснили «политика», «экономика», «публицистика». Зачастил-замелькал в «Красной нови» Н. Бухарин – политик рангом не ниже Троцкого. Сам Воронский тоже не мог изжить своей родовой «лит. травмы» – пристрастия к газетной публицистичности, приравнивания своей лит. критики к политике. Отсюда и не только яростный отпор «напостовцам», объявившим «борьбу с воронщиной», но и его «троцкизм». В середине октября 1923 г. он подписал «Заявление 46-ти», с серьезными претензиями правящей партии, где сложился «режим фракционной диктатуры» и который «должен быть заменен режимом товарищеского единства и внутрипартийной демократии». Возникший в стране экономический кризис связывался с этой «диктатурой», разделением партии на «секретарскую иерархию» и «мирян», назначаемых функционеров и инертную массу. О серьезности компании, куда попал Воронский, свидетельствуют известные имена других подписантов: А. Бубнов, А. Антонов-Овсеенко, Преображенский, Г. Пятаков, а также его коллега Л. Сосновский, редактор газет «Беднота» и «Коммунар». Завязалась ожесточенная политическая борьба, победитель которой стал очевиден уже в 1926 г., но и тогда Воронский остался верен Троцкому и оппозиции, за что через год был исключен из «Красной нови». Огня подбавила кончина вождя, Ленина, в январе 1924 г. На смену ему первым кандидатом был тот же Троцкий. Но противника особой, пролетарской литературы подвело его ораторство – блестящее искусство говорить, когда надо было действовать. И ставка исключительно на молодежь, особенно вузовскую. Воронский в этом смысле был похож на своего кумира, недооценивая силы, казалось бы, малокультурных, примитивных «сталинцев» и уповая только на лит. молодежь и талантливых «попутчиков», не исключая бывших эмигрантов.
Иванов был практичнее. Или дальновиднее. Рассказ «Очередная задача» был последним, напечатанным им в журнале Воронского в 1924 г. Может, еще и потому, что в какой-то части тиража первого номера, куда был поставлен его рассказ, допустили совершенно дикий, экзотический брак. В текст «Очередной задачи» со страницы 51-й вторгался, обрывая его, рассказ «Дикое сердце» А. Веселого, а его продолжение и окончание оказались среди рассказов Бабеля. Доволен мог быть только Бабель, которому «придали» сразу два небесталанных писателя. Обиды же на Воронского у Иванова копились еще в 1923 г., когда 19 августа он, по словам Е. Папковой, пишет в «Круг» «достаточно дерзкое письмо» по поводу повести «Возвращение Будды»: «Что значит – “будет принято”? Я и без вас знаю, что будет принято – или Вы намерены меня, как Буданцева, скажем, редактировать. Бросьте (…). Нужен я вам или нет? – иначе идите Вы ко всем чертям со своей вашей волынкой». Пишет в «Круг», но значит, и Воронскому, и они его не торопились издавать. И всего-то пока две книги за авторством Иванова – а там появились: «Седьмой берег», 1922, и рассказ «Полая Арапия», 1923. Он готов издаваться где угодно, только не в «Красной нови» и «Круге», и перевернуть еще одну страницу своей творческой биографии, «воронскую». Но, как и Пильняк, через год вернулся в «Круг», на свою редакторскую работу. Только не как блудный сын к отцу, а уже зрелым, состоявшимся писателем, для которого эти печатные органы Воронского только одни из прочих журналов и издательств.
И теперь – распутье: либо наращивать сюжетные большие вещи, по заветам «Серапионов» и с учетом опыта писателей старой школы (Толстого, Булгакова, Шишкова, Леонова), либо следовать прежней, сибирской линии, без сложного сюжета, в локальных рамках рассказа, а значит, с сибирским материалом, с наработками «орнаментально»-сказовой техники и стиля. Все 1920-е гг. эти две линии, условно «городская» и «сибирско-восточная», шли параллельно, но не изолированно друг от друга. Ибо и в «Чудесных приключениях портного Фокина» есть признаки его «рассказовой» манеры, а его рассказы принимали вид «маленьких романов» с делением на главы, как «Долг» и «Заповедник». И кроме того, как показал сборник «Седьмой берег», рассказы стремились к объединению в циклы, достаточно тесно спаянные друг с другом.
Но сначала были «Экзотические рассказы». Они интересны даже не сами по себе, не столько своим содержанием, сколько своей экспериментальностью. Нэп, побуждавший часто писать за деньги, губил писателей. Коснулось это и Иванова, которому его строгий, но истинно полюбившийся ментор Горький писал еще в
