Булгаков. Мои воспоминания - Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова
Дальше я не помнила, но нам уже не хотелось расставаться со стихами.
Потом Евгений Викторович перешел к особо любимому и ценимому им поэту – к Лермонтову.
– Подумать только – разве это не чудо? В нарушение всех законов возрастного развития появляется этот поэт. Как объяснить: из каких тайных глубин берутся такие слова у этого двадцатитрехлетнего офицера, дерзкого забияки, бретера, какие он нашел в «Молитве», обращенной к Богоматери?
…Не за свою молю душу пустынную,За душу странника в свете безродного;Но я вручить хочу деву невиннуюТеплой заступнице мира холодного.Окружи счастием душу достойную.Дай ей сопутников, полных внимания,Молодость светлую, старость покойную,Сердцу незлобному мир упования…– Какой неизъяснимой любовью дышат эти строки… – сказал Евгений Викторович.
Потом мы посидели тихо и лишь спустя несколько минут он начал читать наизусть свою любимую «Песнь про купца Калашникова», которую считал шедевром.
Не раз сиживали мы в этой комнате и беседовали на разные темы. Из писателей он любил больше всего Достоевского. Тут наш язык был абсолютно общим. Я не переставала удивляться его необыкновенной памяти. Целые страницы из творений Федора Михайловича знал он наизусть. Вспоминаются выдержки из «Вечного мужа» и душераздирающий разговор Раскольникова со следователем Порфирием Петровичем (из «Преступления и наказания»), когда тот убеждает Раскольникова признаться в убийстве, чтобы облегчить свою участь и получить сбавку, как выражается Порфирий.
Необыкновенно чтил Евгений Викторович и другого гиганта – Льва Николаевича Толстого, хорошо знал его произведения (многие страницы «Войны и мира» – наизусть) и бережно хранил его автограф.
Не раз читал он вслух стихи Некрасова, баллады Жуковского (говорил, что этот поэт недостаточно у нас популярен и оценен).
Что касается театра, я только один-единственный раз за все двадцать лет слышала, как он отзывался об игре Михаила Чехова: «Неужели ты не видела «Ревизора» в его исполнении?! Это же необыкновенно и незабываемо. Это событие! Как же ты могла пропустить это? Зайка, Зайка». И долго сокрушался, обращаясь то к Ольге Григорьевне, то к Марии Викторовне: «Маня, ты подумай только. Не видела Михаила Чехова в роли «Ревизора!» (Они обе тоже не видели, потому и помалкивали.)
* * *Хочется представить постоянное окружение семьи Тарле в Мозжинке. О шофере Василии Васильевиче я уже упоминала. Существовали еще две помощницы по хозяйству: одна – Ольга, уже давно живущая у них, и Феня, пришедшая намного позже (Феничку я знала по работе в гравюрном кабинете в Музее изобразительных искусств имени Пушкина – она так внимательно и бережно подносила работающим в кабинете альбомы с гравюрами).
Ольга, грубоголосая баптистка, больше всего на свете любящая наряды (кстати, очень хорошая работница).
В сторожке жила молодая женщина с сыном – Тоня. Про сына Евгений Викторович говорил: «Я смело могу сказать, что этот мальчишечка вырос на моих коленях».
Были две собаки: Мерик и Каштанка. Мерик – тойтерьер, крошечный, пучеглазый, зябкий. Любил забираться к Евгению Викторовичу под мышку, когда он сидел в кресле с пледом на плечах.
– Странное имя – Мерик, – сказала я.
– Вы плохо знаете литературу, Зайка, – возразила Ольга Григорьевна: так зовут конокрада, героя рассказа Чехова «Воры».
Каштанка была симпатичной дворняжкой, погибшей под колесами автомобиля на шоссе, прямо перед домом. Она лежала мертвая в саду (ее еще не успели зарыть), и Ольга Григорьевна волновалась: «Только не показывайте ее Мерику, не надо, чтобы он видел ее мертвой» (собаки очень дружили).
Из соседей академиков я помню чету Майских. Он всегда меня удивлял отсутствием светскости, которую не мешало бы ему позаимствовать у Евгения Викторовича, хотя, казалось бы, долго занимаемый им пост советского посла в Лондоне обязывал его в этом смысле быть на высоте. Хорошо помню очень симпатичную Ольгу Михайловну Вавилову, жену президента Академии С. И. Вавилова. Дача их красиво стояла на высоком берегу Москвы-реки.
Частой посетительницей Мозжинки была приятельница Марии Викторовны – Татьяна Владимировна Семевская, женщина начитанная, ученая, которая запросто «на равных» рассуждала с Евгением Викторовичем об Эйнштейне и теории относительности. Она подолгу живала на даче…
* * *…Можно кричать ура! Берлин взят. Немцы капитулировали. Победа! Конец войне! Гремит радио. Все целуются на улицах, даже незнакомые. Многие плачут, поздравляя друг друга.
Что и говорить – тяжко достались нам все годы войны. Но впереди нас ждало вот это самое счастье. Счастье встречи с вернувшимися, радость чистого неба, светлых городов, появления вволю хлеба. Счастье всего того, что вмещается в слово «Мир»!..
Евгений Викторович много работает в Советском комитете защиты мира. Подготовляются документы к Нюрнбергскому процессу, они поступают в несметных количествах со всех концов Советского Союза.
И пишет: в 1945 году в издательстве Академия Наук вышла книга «Чесменский бой и первая русская экспедиция в Архипелаг». В 1954 году – «Город русской славы» (Севастополь в 1854–1855 гг.)8.
Очень хотелось бы знать, где все материалы из подготовляемого к печати исследования Е. В. Тарле «Внешняя политика России при Екатерине II»?9 Я сама работала для этого исследования в Архиве древних актов (распоряжения Потемкина). И до сих пор не могу забыть случайно увиденного, закапанного слезами письма Марии-Антуанетты, обращенного к «Сестре и Государыне» Екатерине за помощью из Тюильри….
Время идет, и я замечаю, как постепенно слабеет Евгений Викторович. В Мозжинке он часто сидит закутанный в плед. Все чаще к нему приходит местный врач. Он бледен, но ни на что не жалуется: выдержка.
Наконец он слег окончательно. Я пришла навестить больного Евгения Викторовича. Он лежал как будто бы в частной квартире, но это был академический стационар. Было это где-то у метро «Кировская», в доме бывшего страхового общества «Россия». Ольга Григорьевна неотлучно при нем. Он лежал уже без сознания. И как она ни старалась привести его в себя, все повторяя: «Посмотри, кто пришел, Заяц пришел тебя навестить», – все было тщетно: он уже находился «по ту сторону добра и зла».
5 января 1955 года его не стало. Хоронили его в Новодевичьем монастыре. Стоял лютый мороз. Монастырский вход на старое кладбище закрыли. Открытый гроб поставили на постамент. Начались надгробные речи.
Ольга Григорьевна сидела вся сжавшись, похожая на птенца, выпавшего из гнезда. Она закоченела. Я предлагала ей пойти ко мне погреться, благо я живу рядом, но она наотрез отказалась.
Больше я никого не помню. Ночевала я у нее. Она с постели не вставала, и я была свидетельницей такой сцены.
Утром пришел их постоянный шофер – Василий Васильевич – спросить, не надо ли чего. Он стоял в коридоре.
Ол ь г а Гр. Сегодня холодно, Василий Васильевич?
В а с. В а с.
