Булгаков. Мои воспоминания - Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова
Тут я высказала мысль, что, если эта врачиха такая темная, она, должно быть, не врач, а знахарка. Но меня быстро «прекратили», сказав, что это одно с другим не связано.
* * *Я никогда не чувствовала разницы лет между собой и Евгением Викторовичем. Это потому, что он не был отягощен грузом своей учености и не выставлял ее напоказ. С ним легко дышалось. Юмор он схватывал на лету. Вот он что-то напевает, а я говорю: «Вы как Наполеон», а он возражает: «Разве я тоже пою фальшиво? Разве у меня тоже нет слуха?»
Смеялся он хорошо, открыто и заразительно. Иногда над каким-нибудь незамысловатым анекдотом. Порой сам рассказывал нечто подобное и никогда не обижался, если я ему говорила: «У этого анекдота вот такая бородища», – при этом даже делала вид, что наматываю бороду на ножку стола. Он смеялся и говорил: «Ах, лукавый народ! Лукавый народ!»
Вспоминаю, как однажды у меня встретились он и еще один мой любимец, человек такого же широкого плана, как и Евгений Викторович. Я имею в виду писателя Василия Григорьевича Яна (Янчевецкого) – автора «Чингисхана», «Батыя» и других литературных произведений на историческую тему.
Сидят они на изогнутом старинном диване, освещенные светом высокого торшера, и мирно беседуют (не для мемуаров, как это часто изображают слишком шустрые «воспоминатели», забывая, что хитрый читатель все равно разберется, что предназначено под будущие мемуары, а что «взаправдашнее»). Недавно одна журналистка поучала меня, что «домысел» в мемуарной литературе не только вполне допустим, но даже поощряется…
Под верхним светом ярко вырисовываются четкий профиль, как в римской скульптуре, Евгения Викторовича и тонкое лицо типа кардинала Ришелье (в крайнем случае, Арамиса из «Трех мушкетеров») писателя Яна.
Бывшая у меня в гостях моя приятельница, художница Н. А. Ушакова, нарисовала армянский ребус, очень смешной, и Евгений Викторович веселился, как ребенок: «А эта клякса означает – тьма? А нота фа? Прелестно! Ах, лукавый народ, лукавый народ!» – и попросил художницу нарисовать ребус в его записной книжке.
Уже год, как идет война. Все при нас: и холод, и голод, и страх, и надежды. Будто только вчера простилась я с Евгением Викторовичем. Было мне грустно думать, что вижу я его в последний раз, а дальше – кто знает? Но он был оптимистически настроен и все повторял: «Дай срок, и от фашистов только перья полетят».
Полетят-то полетят, но когда?
Зима сорок первого года стояла лютая: морозы доходили до 40°, улицы сами на себя не похожи, изуродованные надолбами. У нас на Пироговской Штаб Военно-воздушных сил, и «мессершмитты» нами не брезгуют. В первую же ночь бомбежки у нас во дворе убило соседку: пуля, рикошетом от стены, попала ей в голову. Под огнем отнесли ее в клинику напротив, но спасти ее все же не удалось.
В эту же ночь бомба попала в Вахтанговский театр и убила дежурившего актера – В. В. Кузу…
…Адски хочется есть. Недавно проезжал грузовик и уронил вилок капусты. Я бежала за ним, как серна, и схватила его первая, за что была изругана черным словом другой претенденткой на добычу.
Стало немного легче, когда поступила в цех по раскрашиванию открыток (оказывается, они тоже кому-то нужны). Получаю рабочую карточку.
Евгений Викторович с семьей эвакуировался в Казань. От него пришло письмо и немного денег, что повторялось им время от времени. По дому продолжаю дежурить в бомбоубежище. Иногда сижу на крыше, жду зажигалок.
На фронте дела лучше. Все от этого повеселели, как-то посвежели. Мне кажется, даже прохорошели.
Картинки, которые я малюю, ужасны. Например, баба-яга в ступе. Ну кому нужна баба-яга во время войны, когда вокруг дела пострашнее бабы-яги?!
Неожиданно появился Евгений Викторович с женой. Он сказал мне, что предпринимает поездку с лекциями по ряду городов, через Казань в Златоуст, Уфу, в Свердловск на сессию Академии Наук, а потом обратно в Казань.
Он пригласил меня сопровождать его в поездке. Мне очень хотелось, но я засомневалась, удастся ли это устроить: надо иметь пропуск на выезд и на обратный въезд в Москву. Но он сказал, что это он берет на себя. И действительно, Петр Иванович Чагин, тогдашний директор Государственного издательства художественной литературы, пошел навстречу Евгению Викторовичу, и этот вопрос уладился.
Ехали мы в таком составе: двое Тарле, я и Михаил Ильич Цин, на обязанности которого лежала вся деловая сторона поездки: договоренность с железной дорогой об отдельном вагоне, согласование лекций, сколько и где надо выступать.
Обе: жена и сестра академика – находили, что Цин незаменим и может достать и организовать все на свете.
Вагон наш состоял из салона, снабженного столом, диваном, стульями, этажеркой. Была комнатка-спальня и обыкновенное железнодорожное купе (мое обиталище). Такое же купе для проводника. Он, проводник, ничего не понимал, смотрел круглыми глазами. Сначала мы решили, что он глухой, потом решили, что он слепой, а потом – что глупый. Вот тут-то мы и не ошиблись. В вагоне было уютно, но грязно, что при таком проводнике можно считать вполне закономерным. Вечером каждый занимался своим делом, а мы с Ольгой Григорьевной сели играть в шашки, но я все время «зевала», так как не люблю эту игру, а она, думая, что я поддаюсь, говорила: «Заяц поддается» (к этому времени из Любови Евгеньевны я незаметно превратилась в Зайку, Заиньку, Зайца).
Ехали мы без приключений. Но вот однажды (в каком городе, не помню) Евгений Викторович в сопровождении Цина отстал от поезда. Что тут началось! Ольга Григорьевна схватилась за голову и, сидя на диване, стала раскачиваться из стороны в сторону, стеная и причитая:
– Что же теперь будет? Что теперь будет? Что делать? Что делать?!
Я спокойно старалась объяснить ей, что Цин заявит железнодорожной администрации, а те дадут телефонограмму, и нас отцепят на первой же станции, а Евгений Викторович догонит нас со следующим поездом, тогда нас прицепят, и мы поедем дальше.
Не тут-то было! На мою беду на первой остановке нас никто не отцепил, а когда наконец отцепили, то долго не было следующего поезда, и Евгений Викторович не появлялся, Ольга Григорьевна продолжала плакать и стенать. Все мои аргументы были исчерпаны, а валерьановки под рукой не было. Ночь прошла бурно. Под утро явились «герои».
Воспользоваться остановками и посмотреть города нам не удавалось, так как наш вагон отводили на запасные пути, откуда добираться было очень сложно.
Вот мы и в Свердловске – нарядный центр и близлежащие улицы, а дальше не очень-то привлекательно. Мы остановились в лучшей гостинице, куда съехались на сессию академики. Я заметила два знакомых лица: Петра Леонидовича Капицы и Алексея Николаевича Толстого.
Зал, где выступали академики, был
