Как я стал собой. Воспоминания - Ирвин Ялом
Первый образ, возникающий в моем сознании, когда я задумываюсь, почему этот распев так на меня подействовал, – это голос моего отца, когда он подпевал фонографическим записям певцов, исполнявших песни на идише. А потом я думаю о том, как сильно распевы Гоенки напоминают мне распевы канторов в синагоге. Все свое отрочество я, оказываясь в синагоге, стремился поскорее сбежать оттуда, но теперь, оглядываясь назад, я вспоминаю удовольствие, которое получал, слушая прекрасный голос кантора.
Может быть, где-то глубоко внутри меня существует какая-то часть моей личности, жаждущая быть очарованной. Они ищет облегчения боли разобщенности через ритуал и припадание к авторитету. Думаю, мало найдется людей, не испытывающих такой жажды. Я видел голых королей, слышал тайны слишком многих высокопоставленных лиц и знаю, что не существует людей, полностью устойчивых перед отчаянием и не знающих стремления положиться на волю божью.
Первую пару дней Гоенка читал нам лекции и учил сосредоточиваться на дыхании, ощущать прохладный воздух на вдохе и теплоту выдыхаемого воздуха, согретого легкими. Однако уже через пару часов самого первого дня мне стало очень трудно сидеть в позе лотоса. Я никогда не чувствовал себя комфортно, сидя на полу, и у меня начали болеть колени и спина.
Во время обеденного перерыва я сказал о своей проблеме одному из помощников Гоенки (нам было предписано не разговаривать друг с другом, но в экстренных случаях было разрешено обращаться к помощникам). Он посмотрел на меня подозрительно и громко поинтересовался, что же я натворил в своей прошлой жизни, чтобы заслужить такую несговорчивую спину. Тем не менее он предложил мне простой деревянный стул, и до конца ретрита я сидел на нем, возвышаясь среди двухсот паломников, безмятежно восседавших в позе лотоса. Кстати говоря, слова помощника Гоенки о прошлой жизни были единственным упоминанием о сверхъестественном, услышанном мной за все время ретрита.
Дисциплина присутствовала, но оставалась незримой – до того вечера, когда кто-то вдруг громко испустил газы. Один из присутствующих громко рассмеялся, потом другой, и вскоре человек восемь-десять охватил приступ хохота, длившийся несколько минут. Гоенка прервал свое учение, и на следующее утро я заметил, что слушателей стало меньше: те участники, которые смеялись, больше не присутствовали – несомненно, их изгнали.
На третий день Гоенка начал обучение медитации випассаны. Он велел нам сосредоточиваться на коже головы до тех пор, пока мы не почувствуем там какое-нибудь ощущение, к примеру, зуд или покалывание. А потом переместить внимание вниз, на лицо, дождаться какого-нибудь ощущения там и переходить к следующему участку тела – шее, плечам и так далее, пока мы не доберемся до подошв ног. И все это время не забывать о своем дыхании и постоянно помнить о непостоянстве.
Все последующие инструкции касались только обучения этой технике, которая, как неоднократно напоминал нам Гоенка, была личной медитативной практикой самого Будды.
Вдобавок к наставлениям и распеванию мантр Гоенка прочел несколько мотивационных лекций, причем почти все они меня разочаровали. Он уверял, что теперь мы богаты, что теперь у нас есть метод, позволяющий использовать наше время осмысленнее. Например, мы можем практиковать випассану, пока ждем автобус, и очищать свой разум, как садовник выпалывает в саду сорняки. Таким образом, подчеркивал он, мы будем иметь преимущество перед другими людьми, которые, дожидаясь автобуса, попросту зря тратят время. Эта последняя мысль – что випассана дает человеку преимущество над другими – показалась мне недостойной и противоречащей духовной идее Гоенки.
Через пару дней непрестанных поучений Гоенки у меня случилось откровение, которое полностью изменило природу моих випассана-практик. Я «поплыл». Начало казаться, будто мне на голову льют мед и он медленно стекает вниз, обволакивая все мое тело. Ощущения были очень приятными, тело словно гудело или вибрировало, и вдруг меня поразило озарение: я понял, почему столь многие приверженцы медитации предпочитают оставаться в этом состоянии неделями, даже годами. Ни забот, ни тревоги, ни ощущения своей отдельности – только небесная вибрация и тепло, струящееся вниз по телу и сквозь него.
Увы, это прекрасное неземное состояние продержалось всего полтора дня, и я никак не мог снова в него войти. Думаю, что если бы мы получали за медитацию випассаны оценки, мне следовало бы поставить непроходной балл. Кроме того, у меня полностью нарушился сон: во время ретрита я редко спал больше четырех часов, иногда пять. Отчасти дело было в таком количестве медитации, отчасти – в слепом соседе, вечно путавшем свое спальное место с моим и норовившем на него улечься, отчасти – в ночных сторожах, которые ходили вокруг ашрама всю ночь напролет, свистя в полицейские свистки, чтобы отпугнуть воров.
Время тянулось слишком медленно, и мною все сильнее овладевала скука. Я не мог найти себе иного занятия, кроме стирки одежды, и часто стирал свои вещи независимо от того, нуждались они в этом или нет, и даже то и дело проверял, насколько быстро они сохнут.
Время от времени я видел издали свою прекрасную спутницу из поезда, но, разумеется, мы не разговаривали, хотя у меня часто возникала уверенность, что она всматривается мне в глаза. Несмотря на ее предостережение о том, что мысли о будущем нарушают спокойствие, я часто воображал, как мы после ретрита снова встречаемся в поезде, уже без ее сестер. И изо всех сил старался развеять эту сладостную фантазию – уж такие-то фантазии наверняка мешают достижению равновесия.
Хуже всего был запрет на книги. У меня редко когда выдается день, чтобы я не прочел одну-две главы из какого-нибудь романа, но при регистрации на курс от меня потребовали расстаться со всеми моими материалами для чтения. Я не находил себе места, как наркоман в ломке. Заметив в своем рюкзаке мятый клочок чистой бумаги, я коршуном накинулся на него и, чтобы немного развлечься, огрызком карандаша набросал рассказ.
Я размышлял о словах своей спутницы из поезда: «Воспоминания о прошлом и желания будущего порождают лишь беспокойство». Теперь, с карандашом в руке, я взвешивал катастрофические последствия этой мысли. Я воображал, как Шекспир соглашается с этой фразой и решает не писать «Короля Лира». И не только Лир, но и все великие персонажи литературы умерли бы в зародыше. Да, прославление умиротворенности успокаивает, но цена, цена!..
После ретрита я сел в обратный поезд до Мумбаи и больше никогда не видел сестер-индианок. Перед отъездом из Индии я хотел побывать в Варанаси, духовной столице Индии; путь туда вел через Калькутту, которая открыла мне прежде не виданные глубины человеческих несчастий.
Такси,