Алексей Песков - Павел I

Сама государыня говорила, что племянник ее дурак, а вот невестка – очень умна (см. Екатерина. С. 457). Сам племянник, как ни избегал общества своей слишком умной жены, в трудные минуты приходил за ее помощью и даже, говорят, передоверял ей, потихоньку от государыни, ведение голштинских дел. «Madame la Ressource», – называл он ее иронически – то есть: госпожа Подмога. «Обо мне говорили вообще с довольно большой похвалой, – вспоминала она под старость свои молодые годы, – меня считали умной, и множество лиц, знавших меня поближе, удостоивали меня своим доверием, полагались на меня, спрашивали моих советов и оставались довольны теми, которые я давала» (Екатерина. С. 393, 392).

С течением времени границы попустительства расширялись – не оттого, что Елисавета Петровна доверяла невестке больше свободы, а потому, что, благодаря умному угождению Екатерины, надзиратели и соглядатайницы за ее нравственностью постепенно превращались в ее сообщников и наперсниц.

И вот уже кто-то говорит с восхищенной завистью ее новому избраннику – графу Понятовскому: «Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута» (Екатерина. С. 422). Сколько ныне таких порядочных людей в Петербурге – уже не сосчитать, ибо, если иметь в виду не только то, что имел в виду собеседник Понятовского, но вообще свойства симпатии – можно сказать: не было при дворе человека, который бы не получил от Екатерины знаков ее внимания.

Генеральный способ снискания любви – подарки. И Екатерина тратила больше половины своего тридцатитысячного содержания на задаривание придворного общества. У нее было подробное расписание именин всех сколько-нибудь близстоящих к государыне персон, и в день своего ангела каждая из персон получала от великой княгини небольшой подарочек – хотя бы оранжерейные цветы и фрукты.[66] На ее праздниках в Ораниенбауме выставлялись не только царские блюда и вина, но заводились даровые лотереи, и каждый уносил с собой небольшой, хоть на сто рублей, но выигрыш.

– Это у меня от Ея Императорского Высочества, великой княгини, – говорили веселые гости, – она сама доброта, она всем сделала подарки; она прелестна; она смотрела на меня с веселым любезным видом (см. Екатерина. С. 427).

Она догадалась, как приноровиться к здешним нравам. Она видела, что, несмотря на итальянскую оперу и архитектуру, несмотря на прочие европейские моды и привычки, словом, несмотря на всю силу ревнования Западу, – в России есть нечто, что никогда не позволит ей стать западной страной в полном смысле слова, что всегда будет сохранять ее особенную стать – неважно, как эта стать называется: Святой Русью или Российскими Европиями.

Язык, вера и немыслимость эмиграции – вот три силы, затягивающие узел здешнего патриотизма. Можно разговаривать на балах и в театре только на французском или немецком наречии, можно выстроить себе дворец с кружевной резьбой как на алансонских манжетах, можно обставить дом мебелью, доставленной прямо из Парижа от маркизы де Помпадур,[67] можно свободно читать Вольтера, а жития святых не читать – и даже не делать вид, что вы их когда-нибудь читали. Но если вы хотите, чтобы вас числили верным подданным, надо уметь на чистом русском языке разговаривать с нижестоящими чинами, с прислугой и с гвардией, надо знать наизусть Символ Веры, соблюдать посты и не пропускать церковных служб, надо исключить вероятность вашей смерти под чужим небосводом.

Нельзя поступить в иностранную службу – вы не лютеранин какой-нибудь, чтобы шататься по чужестранным дворам и армиям. Нельзя переменить веру. Нельзя не знать родного языка. – Сие суть святотатственные преступления против русской стати.

Екатерине, в отличие от ее несчастного супруга, легко было понять эти заповеди, ибо, прежде чем стать русской великой княгиней, а затем русской национальной царицей, она родилась с душой, настроенной на всемирную, всечеловеческую отзывчивость – иначе говоря: гражданкой мира. С детства влекла ее тревога сделаться владетельной государыней – неважно, в какой стране, и, нет сомнений, в Испании она стала бы испанкой, а в Греции – гречанкой. Нигде и никогда она не вспоминала бы о своих ангальт-цербстских пенатах и тем паче бы не радела об их благополучии: всегда и всюду, куда бы она ни попала, она отсекла бы свое немецкое происхождение легко и навеки.

Сила вещей бесплотных метнула ей Россию. Чтобы иметь русскую стать, она не только сама вычеркнула свое иностранное прошлое, но постаралась, чтобы о нем забыли все остальные – то есть выучила новый язык и показывала неутомимое рвение в исполнении православных обрядов. Подарки, угождения и разумные советы докрепили веру подданных в ее незаменимость на здешнем престоле.

Ничего такого не умел показать его несчастное высочество великий князь Петр Федорович.

Он оставался тем же добрым малым, что и десять и пятнадцать лет назад. Как-то он застал Понятовского выходящим из покоев своей жены и несдержанно с ним повздорил: Понятовский был посланником иностранной державы[68] – тайное его посещение выглядело знаком диверсии. Но лишь выяснилось дело, его высочество хлопнул Понятовского по плечу и сказал:

– Ну не дурак ли ты? Почему ты сразу мне не доверился? Не было бы никакой руготни.

Говорят, после этого случая великий князь не однажды ужинал в покоях Екатерины вместе с Понятовским, Екатериной и своей нынешней избранницей Елисаветой Воронцовой и, уходя с Воронцовой на свою половину, говаривал: – «Ну, дети, теперь мы, я думаю, вам больше не нужны» (Чечулин. С. 29).

Другой анекдот: как-то, накануне новых родов Екатерины, узнав о начавшихся схватках, он поспешил в ее покои. «Великий князь, – рассказывала она, – вошел в мою комнату, одетый в свой голштинский мундир, в сапогах и шпорах, с шарфом вокруг пояса и с громадной шпагой на боку; он был в полном параде; было около двух с половиной часов утра. Очень удивленная этим одеянием, я спросила его о причине столь изысканного наряда. На это он мне ответил, что только в нужде узнаются истинные друзья, что в этом одеянии он готов поступать согласно своему долгу, что долг голштинского офицера защищать по присяге герцогский дом против всех своих врагов, и так как мне нехорошо, то он поспешил ко мне на помощь. Можно было бы сказать, что он шутит, но вовсе нет: то, что он говорил, было очень серьезно» (Екатерина. С. 431–432).

Даже если она полностью придумала этот эпизод, ее рассказ очень правдоподобно рисует образ его несчастного высочества: его немецкую стойкость после нескольких выпитых бутылок, его страсть к голштинской униформе, его рыцарскую готовность помочь слабому в беде, его склонность к экстравагантным шуткам, наконец непонимание этих шуток их адресатами.